НАМ НУЖЕН КОММУТАТОР

Я не случайно начала с железнодорожных стрессов. Прежде чем повести разговор об особенностях человеческой психики, о тех проблемах, что возникают у нас при общении с другими людьми, о попытках понять себя, свое "я", следует, наверное, попробовать представить себе ситуацию, в которую поставлен человек развитием научно-технического прогресса.

Вещи, которые нас окружают. Наша работа. Наш дом. Наш транспорт. Словом, все то, что дарит нам научно-техническая революция и то, что требует от нас взамен.

Мы начали с железной дороги. Давайте посмотрим на нее немного другими глазами. Не глазами психолога, для него вот уже несколько десятилетий подряд кабина машиниста - удачный естественный эксперимент. Не глазами железнодорожного диспетчера, задыхающегося от разнообразия сведений и вынужденного принимать решения в "условиях острого дефицита времени", как сказал бы тот же психолог. Глазами пассажира. Обыкновенного человека второй половины XX века. Что же мы увидим? Сложный и опасный, привлекательный, как всякое замкнутое сообщество со своими корпоративными законами, мир этот для нас, пассажиров, уже уходит в прошлое. Не буквально, конечно, чисто психологически. |

Тут, пожалуй, стоит вспомнить русскую литературу. В ней много ситуаций, связанных с железной дорогой. "Анна Каренина", "дьявол-паровоз" в очерках Глеба Успенского, чеховские мужики. Железная дорога - невероятное событие, пышущее жаром, силой и медной мощью. Всесокрушающее.

Как никто другой, любил в начале века описывать железную дорогу Иван Бунин. Вокзалы, сумрак станционного зала, запах вокзального самовара, заснеженные платформы. Поэзия умирающего дворянства, поэзия последних в роду сталкивалась в его рассказах с поэзией новых скоростей, нового обихода жизни. Железная дорога - символ наступления иных, индустриальных времен; и под стук колес договаривали, горько сожалея о минувшем, люди, которым вскоре предстояло сойти со сцены.

Железная дорога

Потом был Андрей Платонов, поэт железной дороги, писатель из семьи наследственных машинистов. Дорога для него - прекрасный и яростный мир, по своей наполненности и динамизму родственный тому, что происходит в послереволюционной России.

А что такое железная дорога для нас? Для передвижения есть теперь сверхзвуковой самолет. В командировке, в спешке, мы предпочитаем лететь, а не ехать. Без самолета уже не обойтись, настолько прочно включен он в систему массовых коммуникаций. Самолет - необходимость. А поезд? Для городского жителя поезд давно уже не кусок грохочущей цивилизации. Наоборот, мы сбегаем от цивилизации в вагон поезда. Мы ведь не знаем, что происходит в кабине машиниста, мы руководствуемся собственными психологическими ощущениями, и они безобманны: железная дорога - это отдых, пауза, шанс на передышку.

Что такое полет на сверхзвуковом самолете, совсем недолгий, часа три-четыре? Это расстояние в полконтинента, перелет из Азии в Европу. Иногда прилетаешь почти в тот же час, когда вылетел; время таинственно трансформируется. В полете земли не видно: исчезает ощущение пространства, движения. Исчезает возможность приспособиться к новой среде, к разнице в климате, к разнице во времени.

Человеческому организму нужен мост для перехода из одного состояния в другое. Моста нет. Мост взорван сверхзвуком. И, пожалуй, самое главное: любая поездка - это "уезд" от самого себя. Уезжая, оставляешь дома часть забот и волнений. В этом вечная прелесть путешествий, это придает им не заменяемые ничем другим легкость и освобождение. При сверхскоростях ничего не успеваешь оставить - все берешь с собой. В воздушном путешествии продолжаются те напряжения и ритмы, из которых втайне мечтал вырваться.

Свои ритмы навязывают машины, с которыми мы сталкиваемся на работе: станки, автоматические линии конвейера, тракторы, экскаваторы. Свои ритмы навязывает транспорт, когда мы выходим за ворота проходной. А потом мы вертим колесико приемника или рычажок телевизора, и они предлагают свою скорость воевав приятия.

...Лет пятнадцать назад вспыхнула дискуссия, нашедшая наиболее полное выражение в научной фантастике: человек и машина, кто умнее, кто победит? Словом вот, нашествие мира вещей на мир людей. Роботы и машинные цивилизации отправляли, разумеется, на далекие планеты, но было ясно, что речь идет о нас, о путях развития технического прогресса.

Прошло совсем немного времени, и страсти утихли; научно-популярные журналы уже неохотно печатают т рассказы о роботах: "Банальный сюжет, уж лучше пришельцы", и спор о том, кто умнее, стал совсем вялым, скучным. В чем же дело? Просто схлынула мода? А может быть, то, что казалось нам грозной и не управляет мой силой, незаметно входит в нашу жизнь - штрихом, I намеком, неприметной деталью. Чувствующий человек и изобилие бесчувственных вещей. Чувствующий человек и "думающие машины". Ну, пусть еще не думающие, но активно влияющие на наши решения, на наше 1 настроение самим фактом своего существования.

Человек и окружающие его приборы - это тысячи мелких психологических конфликтов не вошедшие в учебники психологии, не читаемые в университетских курсах. Конфликты, с которыми сталкиваются наиболее вдумчивые и наблюдательные психологи, психиатры, инженеры. "Конфликт человека с автоматом", - сформулировал суть этой проблемы известный психолог-экспериментатор профессор Федор Дмитриевич Горбов.

Психологический конфликт

Формулировка эта родилась так. В авиационный госпиталь был доставлен в довольно тяжелом состоянии молодой летчик. Летчик не выполнил в воздухе боевой приказ, уверяя, что по показаниям прибора он не должен был его выполнять. Может быть, прибор неисправен? Проверили: на земле прибор работал прекрасно. В воздухе же та же история повторилась несколько раз. Летчик перестал доверять прибору. Едва сев в самолет, летчик начинал грозить прибору, умолять, заклинать - ничего не помогало! Кончилось все тяжелым стрессовым состоянием и госпиталем: поверили не ему - прибору.

(Это было закономерно. В воздухе гораздо чаще отказывают не приборы, а живой человек. У летчика при сверхзвуковых скоростях появляются самые разные иллюзии - пространственные, временные, зрительные. В острые моменты он сам склонен чаще доверять не себе, а технике.)

Нужно было обладать незаурядной независимостью мышления, чтобы поступить так, как это сделал Горбов. Когда необычный пациент попал к Федору Дмитриевичу, профессор начал с того, что попросил поднять прибор в барокамере на высоту 2 тысяч метров, на которой происходили все неприятности. На высоте прибор не работал.

...На каждом шагу, сами того не замечая, мы вступаем в конфликтные отношения с миром техники. Мы звоним из автомата и в досаде бьем по аппарату кулаком, если он не включается. Как норовистую кобылку, похлопываем телевизор, чтобы улучшилось изображение, трясем транзистор в поисках нужной волны. Каждый, кто имеет дело с автоматом, знает: он любит капризничать, и чем машина сложней, тем непредсказуемей она себя ведёт"

Больше того, многие техники убеждены, что машины по-своему откликаются на поведение и характер людей.. В 20-е годы жил и работал в Германии физик-теоретик Паули. О его неумении обращаться с приборами ходили легенды. И приборы своеобразно мстили ученому: когда он появлялся в комнате экспериментаторов, установки моментально выходили из строя. Называлось это "Паули-эффект". "Паули-эффект" - это приход человека, чью нескладность, безрукость не одобряет машина.

Широкое хождение в среде экспериментаторов имеет выражение "визит-эффект". Это уже почти официальный термин. В момент появления на пороге лаборатории начальства в установке начинаются неполадки. Машина отказывается участвовать в демонстрациях "для парада".

А разлуки с машиной? Сложные установки не прощают расставаний: "Любовь прощает все, кроме отсутствия". Исследователь уезжает в отпуск. Он выключает абсолютно исправную установку, закрывает ее чехлом, запечатывает комнату. Возвращается - установка не работает. Исключений из этого "синдрома разлуки" почти не бывает. Можно, конечно, разобрать установку по винтикам и гаечкам, можно попытаться поискать причину неполадок, но лучше оставить ее в покое: привыкнет, что вернулся, что не бросил, сама заработает.

Все это похоже на мистику, хотя ей, вероятно, когда-нибудь найдется научное объяснение. Но пока подобное поведение не может не пугать. А как капризны машины при изменении погоды! Да, конечно, это утечка зарядов, это наводки, это сложные электрические процессы в атмосфере - объяснений множество. Но в повседневном общении с машиной разве это приходит в голову в первую очередь?

В 50-е годы в американских научных журналах всерьез писали о том, что большие машины неравно - душны к хорошеньким женщинам: при появлении женщин ЭВМ начинали нервничать. Вот это уже было совсем необъяснимо! Кстати, именно в эти годы дискуссии о роботах достигли своего апогея. Через несколько о лет выяснилось, в чем дело. Женщины первыми в Америке начали носить синтетические вещи. Синтетика заряжала статическим электричеством. При близком контакте с машиной оно вызывало лишние импульсы. Но нужно было, чтобы эти несколько лет прошли, а пока на всякий случай в лаборатории со сложной вычислительной техникой под разными предлогами вообще не, пускали женщин - и хорошеньких, и самых обыкновенных. Женщины портили машинам настроение.

И в это опять-таки легко было поверить, так как всякий опытный экспериментатор убежден: прибор не переносит плохого настроения, в лучшем случае он просто отказывается работать, чаще же всего начинает врать. Почему - неизвестно. Но факт остается фактом. Непостижимо тесная связь устанавливается у прибора с исследователем. Сейчас, когда наука поставлена на поток, когда почти все эксперименты ставятся бригадой, личные контакты ослабевают. Но там, где работа идет один на один, они все равно есть. И чем сложнее машина, тем глубже конфликт, который может между ними возникнуть. Каждое такое столкновение - это стресс. Общение со сложной машиной, со сложным пультом управления - это всегда накопление стрессов.

Но откуда эта мистика, откуда столь не простые отношения с кусками холодного металла? Мало ли сложностей у нас друг с другом, чтобы еще в машины вкладывать душу?..

Тысячелетиями человек очеловечивал все вокруг себя - природу, зверей, воду, дома. В доме жили домовые, в воде - русалки, в зверях - души умерших людей. Прежде чем вырыть из земли съедобный корень, североамериканские индейцы просили у него прощенья. Эскимосы наливали в глотку убитого тюленя немного пресной воды: ведь зверь дал себя убить только затем, чтобы напиться несоленой воды. Человек очеловечивал и то, что выходило из его рук, орудия труда. В контакт с вещью, в общение с ней он подсознательно вносил человеческое.

Как происходило общение человека с механизмом в прежние времена?

Машина старательно имитировала человека внешне. Потом техника перешла в область наивной бионики: поршни, рычаги, клапаны воспроизводили движения человеческих рук. Или же секреты были выставлены наружу. Механизм одной из первых машин, сыгравших выдающуюся роль в культуре и в формировании психического склада человека, - часов - был обнажен для зрителя. Любопытный горожанин какого-нибудь XV века мог увидеть, как поворачиваются колесики, как они друг за друга цепляются.

Часы, конечно, таили в себе загадку, но ее легко приписывали мастеру. Это он, живой, конкретный человек, совершал чудо, это он ставил на вещи личное клеймо. В средневековье часовщиков считали волшебниками и чародеями, таинственными людьми, обладавшими способностью влиять на души изготовленных ими предметов. Загадку, вероятно, таили в себе и волшебные линзы Левенгука, сквозь которые был впервые увиден микромир живого. Но что такое Левенгук? Одиноки

чудак. Вещь, прибор, машина была рукотворна и явственно прикреплена к определенному человеку.

В XX веке все изменилось. Механизмы заключившие в оболочку безличного ящика. Машина потеряла свою; понятность. Она утратила принцип открытого для всex действия. Утратила она и "тепло человеческих рук. Полезность вещи и ее человечность оказались разорванными - больше того, они как бы вступили между собой в конфликт в нашей психике. Таинство, магия ушли в глубь машины, ибо любая машина стала для нас черным ящиком.

Теперь мы видим только начало и результат действия. А остальное? Таинственный человечек - познанные "силы природы, сидящие внутри машины, прежде были видимы и управляемы. Как, впрочем, управляемы были во всех наивных религиях древние боги. Люди льстили богам, приносили им дары, наказывали их, обижались. Античный человек, тот прямо-таки стравливал богов, интриговал с ними - одним словом, руководил. Так же, как руководил, не выпуская из-под своего контроля, вещами. А что знаем об окружающих нас механизмах мы?

Тикающие часы - это понятно. Невидимый, неслышимый электрический ток, бегущий по проводам, - это непонятно. Пневматические двери в лифтах и электричках, турникеты в метро - это тоже непонятно. К ним нельзя привыкнуть, от них ждешь подвоха. Есть люди, которые бросают в турникет в метро по две пятикопеечные монеты, чтобы увеличить время и успеть пробежать. Если бы у турникетов была кнопка: человек бросил монетку, потом нажал на кнопку, приведя в действие механизм, - насколько было бы спокойнее!

Турникет

Отношение к турникетам - традиционное отношение человека к автоматике. Она всегда внушала ужас, даже в те времена, когда ее еще не было, когда человек только мечтал, чтобы за него все делали машины.

Вспомним волшебные сказки. Распахивающиеся двери, сами собой накрывающиеся столы - у сказочного героя подобные чудеса никогда не вызывали особого энтузиазма.

У Сергея Тимофеевича Аксакова есть сказка. Она знакома всем с детства - "Аленький цветочек". Героиня попадает во дворец, где все устроено с той мерой комфорта, который человечество довольно скоро сумеет себе создать. Героиня читает светящиеся надписи на стенах, "словеса огненные", ест на скатертях-самобранках, катается на колесницах без коней. И тоскует по живым людям: "Во всех палатах высокиих нет ни души человеческой".

Если отбросить сюжет, действие рассказов Брэдбери происходит в той же обстановке: сказочные чудеса материализовались, юркие роботы, прячущиеся в стенах, делают то, что делали прежде волшебные силы. В рассказе "Будет ласковый дождь" сверхкомфортабельный дом гибнет из-за отсутствия человека: человек не пришел вовремя на помощь автоматическому уюту. В "Аленьком цветочке" ненужные чудеса рассеиваются и исчезают в ту минуту, когда торжествует любовь: механизированный рай оказывается ненужным и нечеловечным. Нужным становится безобразное чудище, пусть отдаленно, но похожее на человека. Живое.

Багров-внук, Аксаков, пересказывая сказку ключницы Палагеи, не подозревал, что в незатейливой форме поведал о вечных проблемах: о законах человеческого восприятия, о том, что происходит с психикой человека при неосмотрительном употреблении техники, о том, что реализованная мечта не всегда приносит счастье.

Не об этом ли, в сущности, предупреждает нас все творчество Брэдбери?..

Человека все больше захватывает процесс автоматизации, все труднее представить ребенка, который бы в отсутствие "родителей решился разобрать по винтикам телевизор, чтобы найти место, где прячется изображение. Телевизор уже был, когда он родился. Это некая данность. И телефон тоже был. И на телефон ребенок не смеет посягнуть. (Но он уже готов поменять автоматическую игрушку на светлячка, как это делает герой "Денискиных рассказов" Виктора Драгунского светлячок живой и светится.)

В телефоне так же, как в турникете, заключена некая магия. Набираешь номер - слышишь голос. Телефон - вещь, отчужденная от нас, мы в ней не участвуем. Это в начале века надо было совершить некое действие, чтобы позвонить по телефону, надо было; покрутить ручку, поговорить с телефонисткой: "Барышня, соедините скорее, я очень тороплюсь". Барышня что-то путала, соединяла не с тем абонентом, вы нервничали, приводили свои резоны, вы соучаствовали в процессе связи. Существовал промежуточный человеческий момент, телефон очеловечивался, действие теряло магический смысл.

Представьте себе дикаря, которому дали телефонную трубку, и он внезапно услышал голос приятеля. Ему стало бы страшно, правда? Но если голос приятеля вызвал стоящий рядом колдун, это, конечно, тоже таинственно, но не так страшно. Появилось связующее звено, коммутатор, это он взял на себя тайну.

У нас нет колдуна, ученого человека своего времени, творившего вполне научные для своего времени чудеса. Почти совсем исчезли и телефонистки. Мы вынуждены общаться с миром автоматов без коммутатора, без одушевляющего их начала. Хорошо сказал об этом Норберт Винер: "Силы машинного века вовсе не сверхъестественны, но все же они не укладываются в представления простого смертного о естественном порядке вещей". И потому мы сами вкладываем себя в машину, мы наделяем предметы духовными качествами.

Конечно же, это происходит не на сознательном уровне. Мы знаем, что такое электричество, мы смутно соображаем, как устроен телефон, и про телевизор, поднапрягшись, мы сумеем что-то вспомнить, мы собираем установки собственными руками. Мы твердо усвоили со школьной скамьи, что никакой мистики нет. То, что мистично, просто пока не познано. Мы знаем... Но в общении с любыми автоматами "это знание не помогает. Слишком за короткий срок вошли они в нашу жизнь. Психика человека едва успевает приспосабливаться к ним. Может быть, поэтому мы неосознанно ждем от машин действий, которых они никак не могут произвести.

Человек очеловечивал "первую природу". Попав внезапно - внезапно в перспективе тысячелетий - в окружение природы второй, он невольно перенес на нее груз прежних, не изжитых до конца страхов и опасений.

И вот психологи замечают: когда человек "выходит на машину", то есть идет считать свою задачу на ЭВМ, он норовит сделать это вдвоем, хотя вполне мог бы работать один, - факт, широко известный каждому практику. Видимо, когда человек спорит с телефонисткой, когда его толкает локтем сосед по ЭВМ - это нужно, техника при этом очеловечивается.

И в машинном зале, где идет работа, где стоят ЭВМ, с подсознательной радостью встречают постороннего человека: завхоза, пришедшего приколачивать бирку на стул, библиотекаршу, прибежавшую требовать просроченную книжку, гостя из соседнего института, пристающего с вопросами.

Несколько лет назад я наблюдала поразившую меня картину: с машиной работал - точно, сухо, четко - известный математик. Рядом болтался его лаборант, существо растрепанное, нелепое, погруженное в себя. Лаборант мешал, активно мешал своему шефу.

- Как вы выдерживаете? - спросила я его.

Человек и машина

- Видите ли, это трудно объяснить, но парень, нам нужен.

Он и вправду был нужен, этот паренек! Теперь я это понимаю. Это он оживлял безмолвные, бесчеловечные машины, это он был коммутатором.

Может быть, такую же роль, роль коммутатора, играют в самолете стюардессы? Не тогда, когда сообщают нам некие данные по радио, а когда идут по рядам, улыбаются, предлагают конфетку?

Стюардессы, лаборанты, телефонистки, официанты (в Америке одно время автоматизировали все закусочные, и вот тут-то хозяева их начали терпеть убытки, закусочные пустовали; выяснилось, что человек приходил не просто позавтракать, ему нужно было общение, ему хотелось, чтобы стакан апельсинового сока подали человеческие руки), продавцы - все это профессии нужные, важные, иллюстрирующие нашу поразительную тягу к человечности в мире современной техники.

"Это не просто отрасли, призванные выполнять план, а службы, непосредственно имеющие дело с людьми, со всем разнообразием их вкусов, с человеческим настроением, - говорил Леонид Ильич Брежнев на XXIV съезде партии. - Сводить их работу только к процентам выполнения плана и прибыли, видимо, нельзя".

А почему нам так хочется, чтобы самолеты летали при помощи машущих крыльев, как птицы? Почему так нецелесообразно устроена передняя часть автомобиля, зачем мы настойчиво прячем цилиндр, ведь он никому не мешает, почему места для пассажиров, автомобильный салон становится все больше похожим на жилую комнату? Мода? Но ведь мода - это тоже способ включения вещи в человеческий круг.

Почему в тех же машинах шоферы такси развешивают фотографии красоток, вырезанные из иллюстрированных журналов, а в машинах частников впереди болтается на веревочке чертик, медвежонок, куколка, сзади кладется для всеобщего обозрения плюшевый тигр или заяц, или еще какой-нибудь, желательно лохматый, зверь. Тоже мода?

Почему летчики называют свои самолеты по именам, и хлопают по крылу, как хлопают по плечу приятеля? А пушки, минометы, снаряды? У них тоже есть свои имена. Это началось в годы первой мировой войны и получило особенно широкое распространение во французской армии. Есть даже специальный словарь-агро французских солдат времен первой мировой войны, где все страшное называлось нестрашными домашними именами. А наш пулемет "максим"? А наша "катюша"?

Почему на станках, выкрашенных, как положено по всем психофизиологическим показателям, появляются переводные картинки или фотографии? Нельзя этого делать, не положено по инструкции, а ведь появляются.

Почему так много цветов, вырезок, флажков в помещениях, где работают люди, занятые однообразным трудом, - машинистки, чертежницы, бухгалтеры, счетоводы? Проходите по улицам, поглядите в окна учреждений: чем пышнее цветы на подоконниках, тем монотонней, автоматичней деятельность работающих за окном людей.

Почему современные проигрыватели некоторые любители заключают в корпус граммофона? Мода? Откуда это стремление снова и снова возвращаться к нормам давно отошедшего среднего мещанского обихода? Граммофон, самовар, герань - символы глухого Замоскворечья. Они ведь снова - в который раз! - вернулись в наш быт. А непонятная, неразгаданная историками искусства мода на изделия Фаберже?

Искусствоведы разводят руками: "Нет, это непостижимо!" И в самом деле, это трудно понять. Была в прошлом веке такая русская ювелирная фирма "Фаберже", делала серебряные украшения средней руки. "Фаберже" для России начала века - синоним поддельной, ненастоящей роскоши, "Фаберже" в доме - признак неродовитости семьи. А сейчас брошки или шкатулка работы "Фаберже" - несбыточная греза. Сейчас "Фаберже" покупают западные музеи.

Вопросы очень разные, казалось бы, из непересекающихся между собой сфер жизни: армия, производство, искусство, быт. И родственные: весь этот круг непохожих друг на друга психологических феноменов объединяет одно - стремление очеловечить, гуманизировать вещный мир вокруг себя. Есть в этом, должно быть, что-то и от ностальгии. Ностальгия - слово, широко употребляемое сейчас в философской и эстетической литературе; ностальгия - тоска по тому простому времени, когда вещь была приручена, открыта, не вызывала никаких смутных опасений.

...Каждый человек в, меру своего таланта, вкуса, образования очеловечивает те машины, с которыми он сталкивается на работе и дома. Каждый человек, еле- дуя подсказкам интуиции, пытается создать вокруг себя зону минимального вещного комфорта.

Мы пришли к выводу, что между человеком и вещью исчез коммутатор, промежуточное звено. И новая эра их взаимоотношений грозит только нарастающими неприятностями. Вряд ли это столь уж справедливое утверждение. Скорее оно сделано в запальчивом стремлении доказать, что современный человек нуждается в психологической защите, в коммутаторе.

И коммутатор появляется. В тех областях нашей жизни, где наиболее явственно ощутима в нем потребность. В сфере производства и транспорта, в сфере, где возможность появления острых ситуаций наиболее велика и где стресс наиболее контролируем. Коммутатора этого изобретает, вводит, проектирует профессиональный психолог. Роль его так многообразна и сложна, так особенна в каждой профессии, настолько разные проблемы возникают при отборе кандидатов в машинисты и обсуждении вопроса о том, как лучше организовать рабочее место оператора, какой ширины должны быть стрелки на циферблатах авиаприборов и почему колбасу следует резать наискосок, в какой цвет лучше красить стены комнаты, где живет беременная женщина, и почему полиграфическими шрифтами имеющими "вкус мяса", нельзя рекламировать джемы, что, право же, трудно сообразить, с чего начинать разговор.

Роль коммутатора в жизни

Может быть, с того, о чем мельком уже упоминалось: психология очень рано, еще в начале XX века, почувствовала тягу к сближению с миром техники. Производственную среду еще формировали по старинке. Еще никого из конструкторов и инженеров не занимали психические свойства человека, работающего у станка. Еще все было впереди. Впереди был гениальный чаплинский фильм "Новые времена", запечатлевший разрыв человека и машины: маленький нелепый человечек, бегущий по конвейеру, пытающийся по инерции закручивать (ведь он весь день закручивал гайки) нос своему начальнику, пуговицы на пальто у случайной прохожей.

Впереди были все разновидности производственных стрессов, когда человек, не поспевая за машиной, в бешенстве бьет кулаком по пульту, как бьют по лицу недруга, избавляясь от бессильной злобы. Стресс, когда кажется, что вот-вот упадешь в обморок, сойдешь с ума. Когда в случае аварии человек впадает в так называемую "бегущую панику": убегает прочь, а куда и зачем - неизвестно.

И бежит, пока есть силы. Бежит кругами, как раненый зверь, не контролируя свое поведение, не связывая его с реальностью. Когда у него развивается состояние амока: под влиянием шока человек атакует все и всех на своем пути. У малайцев эмок - реакция на унижение, следствие гнева, ревности, обиды; в современном мире - реакция на производственный стресс.

Или полная апатия. Когда перенапряжение настолько велико, что наступает состояние крайней эмоциональной стертости. Человека как бы нет, он не соучаствует в том, что происходит.

А класс психических состояний, получивших парадоксальное название "острая пассивность", особенно частый в условиях длительной опасности? Человек как

автомат выполняет все, что от него требуется, но не в силах проявить минимальную инициативу.

Все было впереди. Впереди были странные времена. Человеку предстояло как бы нарастить органы чувств: руки, глаза, уши. Дистанционность управления - так это называется. Между органами чувств оператора и тем, что происходит где-то за торами, за долами, целая система технических устройств. Мало того, что надо успевать принимать от них информацию, а она подается особым, закодированным образом, надо успевать принимать решения. К тому же информация всегда неполна. Начинается угадывание, игра. Игра полувслепую, в которой необходимо переиграть природу.

И работы странные ожидали человека. Оказалось, что одной из самых сложных и ответственных работ будет ничегонеделание. Только сидеть в мягком кресле, курить трубочку в течение целого рабочего дня у пульта управления. Но такие "легкие" дежурства диспетчеров оплачиваются, как показали эксперименты, острым нервным переутомлением, плохим сном, повышенной раздражительностью.

Все это не просто новые виды труда - это незнакомые дотоле человечеству виды психических состояний. Столь же недоступные средневековому ремесленнику, как нам, вероятно, недоступны пока ощущения человека, побывавшего в космосе.

Конечно, даже самый талантливый исследователь с невероятно богатым воображением не мог предвидеть на заре века темпов развития техники.

Психологи начали с самого простого: стали испытывать приборы. И попробовали подбирать для опасных работ "особенных" людей. Что такое "Бегущая лента" Мюнстенберга, о которой уже шла речь? Что такое первые попытки профессионального отбора? А две ярчайшие фигуры первой трети XX века - Тейлор и Гастев (один - предприимчивый техник с исследовательским складом ума, другой - пролетарский поэт, организатор науки и производства). Разве оба они не были подведены всей своей деятельностью к необходимости решения сугубо психологических проблем?

Правда, решали они их очень по-разному. Линия исследований Тейлора привела к невероятным психофизиологическим перегрузкам - зарубежные фирмы все чаще выбрасывают своих рабочих на улицу вовсе не из-за безработицы: человек выжат, выкачан настолько, что не в состоянии соответствовать темпам современного автоматизированного производства. Тейлоризм как мировоззрение, как система отношения к человеку не оправдывает себя даже чисто утилитарно. Сама логика развития техники вынуждает зарубежных психологов искать новые, более гибкие пути приспособления "человеческого сырья" к нуждам производства.

Линия работ Гастева логически ведет к исследованиям, посвященным тому, как обеспечить личности максимальный комфорт в окружающей ее производственной среде.

...А пока, в начале века, психология активно стремилась к контактам с производством, словно предчувствуя одно из самых плодотворных направлений своих исследований, словно догадываясь, что спустя десятилетия получит в свое распоряжение совершенно потрясающие объекты исследования: космические кабины, вычислительные устройства, центрифуги, реактивные самолеты, подводные лодки, километровые автоматические линии.

В годы после второй мировой войны появились кибернетика, теория информации. Человек оказался включенным в систему "человек - машина". Встала задача: на каком языке, в каких терминах описывать их взаимодействие? Что требовать от человека в новых условиях и что требовать от машины?

Еще в 1945 году один из ведущих специалистов по инженерной психологии утверждал: чтобы наилучшим образом планировать, проектировать и управлять, сложная система человеческих функций и функций машины должна быть описана в одних и тех же понятиях. И понятия эти должны стать техническими.

Человек и машина

Эта точка зрения получила довольно широкое распространение. К тому же она вполне соответствовала ; обывательски-утилитарному взгляду на человека как на примитивный механизм. "Вы посмотрите, - говорили сторонники этой точки зрения, - современный человек и не претендует на духовную сложность. Послушайте, как говорят о себе люди: шофер в столовой - "Пора подзаправить бак", радиоэлектронщик, в досаде стуча по голове, - "Реле заело". А в бытовой речи? "Перемени пластинку", "Куда прешь, как танк?", "Мотор барахлит" - это про сердце! А комплименты какие говорят: "Молоток, всегда едет только своим бензином". Такая сейчас полоса, такой этап в развитии научно-технического прогресса. Что поделаешь!"

В разговорах этих не было серьезной аргументации. Да, теперь говорят про идущего напролом - "как танк", даже "как робот". Раньше бы сказали "как слон". В языке находил выражение не изменившийся взгляд на человека, а изменение условий жизни. Человек начал черпать примеры из второй природы, оказавшись в слишком большой изоляции от природы первой.

Но эта точка зрения, призывавшая бодро и решительно приспосабливать человека к машине, не выдерживала прежде всего чисто профессиональной критики. Известный американский инженерный психолог Чапанис сказал об этом так: "Назовите, если вам этого так уж хочется, человека машиной, но не недооценивайте его как предмет исследования. Он не линейная машина. Он машина с программой, которую вы вовсе не знаете. Машина, подверженная случайным помехам. Машина думающая, имеющая ко всему собственное отношение и эмоции. Машина, которая легко вас перехитрит в ответ на попытки разобраться, почему она устроена так, а не иначе, - заметьте, что ей это удается довольно часто".

К словам Чапаниса, не заключающим в себе никаких философских откровений, трудно было не прислушаться: тривиальная истина о том, что человек не линейная машина, быстро забывалась на фоне грандиозных триумфов техники. Истину нужно было напомнить. И Чапанис напомнил ее на корявом инженерном языке, привычном коллегам-инженерам. Сделать это надо было тем решительнее, что становилось ясно: создание автоматов любой степени сложности становится невозможным без внесения в них "модели человека". Это был вывод, сделанный на основании печального повседневного опыта общения человека и автомата: слишком много катастроф, слишком много нервных срывов. Опыт, ведущий начало со времен второй мировой войны, когда из-за несовершенства пультов управления разбивались самолеты и гибли летчики.

Модель человека нужно было "закладывать", как выяснилось, даже в самые примитивные бытовые приборы. Вот совсем простой пример. Его любит приводить в своих работах психолог Маргарита Исидоровна Бобнева. В одной из лабораторий объектом исследования стала обычная четырехконфорочная газовая плита. Всем известно, как она устроена. На горизонтальной плоскости плиты расположены четыре конфорки, на вертикальной панели сбоку - выключатели.

Обычно мы включаем их машинально. Помните, как это делается? Первый выключатель включает левую горелку, второй - дальнюю левую, третий - дальнюю правую, четвертый - ближнюю правую. Когда на макете поменяли местами выключатели и связали их с другими горелками, испытуемые начали делать ошибки. И это было странно, ведь они же не знали, что перед ними макет газовой плиты. Это был просто какой' то аппарат.

Очевидно, дело не в том, что изменился автоматизм действий. Видимо, большинство людей определенным, образом "читает" любые приборы, любой незнакомый пульт управления. Что же это за свойство такое - читаемость прибора? Да и прибора ли? Может быть, это уже свойство самого человека, как бы вынесенное вовне? Объективированное? Может быть, следует внимательно приглядеться ко всем предметам, созданным человеком?

Придметы, сделанные человеком

Отныне мир психологии как бы удвоился. Отныне психологию человека можно было изучать, исследуя, как человек "присутствует" в вещи, пытаясь в любой вещи разглядеть "модель" психики человека, с тем чтобы на будущее нащупать законы построения таких моделей.

Новая постановка задачи влекла за собой новые методы работы - теорию информации, статистические методы - без них уже немыслимо было обойтись. Так же, как немыслимо было вести исследования без электронного оборудования и электроэнцефалографов.

Начиналась - новая эра в прикладной психологии. Но это только красивые слова - "новая эра", На самом деле предстояла утомительная однообразная работа. Нужно было дать психологические рекомендации для "лицевых частей" приборов. Если прибор плохо оформлен, начинаются ошибки, появляются неуверенность, растерянность, стресс, возникает тот самый "конфликт человека с автоматом".

Предотвращение стрессов - возвышенная задача. Но в повседневной работе инженерного психолога какая возвышенность? Чертить циферблаты и стрелки, черные на белом и белые на черном, менять освещенность, менять шрифты и размер делений, концы стрелок и их толщину, сопоставлять двухстрелочные и трех-стрелочные высотомеры, счетчики, искать сочетания признаков, при которых человек, работающий с прибором, будет делать как можно меньше ошибок. А потом лучшее оформление стандартизировать, писать заключения и рекомендации.

Нужны были точные, тонкие данные о "пропускной способности" человека, о скорости его двигательных реакций, о свойствах обоняния, об эмоциональных расстройствах, о памяти, мышлении, воображении, ожидании, надежности. Нужно было попытаться разгрузить и без того перегруженные глаза и уши, научиться передавать информацию на кожу на кончик пальцев, например.

Нужно было изучить влияние шумов, атмосферного давления, вибрации, музыки, цвета. Нужно было заложить в машину десятки данных о человеке - модель человека. Нужно было вмешиваться в области, которые испокон веку принадлежали, казалось бы, совсем другим профессиям - физиологам, медикам, биологам, лингвистам.

Да, психологам пришлось под особым углом зрения изучать человеческую речь.

...Ленинград, подвал, лаборатория инженерной психологии. Звуконепроницаемая камера встроена прямо в комнату. Камера маленькая и похожа на клетку. Внутри клетки душно, пахнет разогретым пластиком. Стул, пульт с микрофоном, два динамика. Надо сидеть и ждать, пока экспериментаторы там, снаружи, отладят свою аппаратуру. Хорошо хоть микрофон забыли выключить, все слышно: шум улицы, гудки машин, треск обрыва магнитофонной ленты, разговоры.

Щелчок, внезапная тишина.

- Начали!

С двух сторон слышится речь. Это на оба динамика одновременно подали две программы. На один - цифровую. На другой - научный текст. Нужно повторять в микрофон услышанные цифры, комментировать научный текст и одновременно письменно отвечать на вопросы анкеты. Анкета лежит передо мной. Не знаю, как управлялся бы Юлий Цезарь, но диспетчерам центральных аэропортов приходится работать приблизительно в такой ситуации. Несколько человек сидят в общей комнате. По многим каналам сразу поступают сообщения. Как правило, на нескольких языках. Каждый диспетчер должен услышать позывные "своих самолетов".

Здесь, в этом подвале, изучают методику подачи и приема сообщений. Изучают голос. Только голос слышит диспетчер. И надо, чтобы он слышал его хорошо. Как создать акустические контрасты? Может быть, в минуты опасности включать женский голос? Диспетчеры в абсолютном своем большинстве - мужчины. Женский голос в эфире - это сверхнеожиданность. Но эксперименты показали: женский голос вызывает в эфире панику. А может быть, особым образом расположить динамики? Эту задачу тоже должен решать психолог, опираясь на знание слухового восприятия. Но есть еще один путь: заранее выяснять речеслуховые способности будущих операторов. Появился даже новый психологический термин - "аудировать": слушать и понимать.

Сижу, аудирую, повторяю в микрофон:

- 38-й, отходите на 18-й квадрат.

- 62-й, включите 87-й.

- 24-й, возвращайтесь на 49-й.

Голоса сливаются, шипят, завывают, меняются местами: это программы "перебрасывают" с динамика на динамик. Скорее бы кончился эксперимент, вовсе это не сахар - сидеть в камере часами! А ведь здесь нет соседей, и поступает информация всего по двум каналам.

Нет, далеко не всякий может стать диспетчером. Связано это не только с особыми свойствами нервной системы, тут связи глубже, и уходят они в основные характеристики личности. Конечно, нужно изучать личность, собирающуюся заняться диспетчерской работой, но прежде всего нужно изучать слова.

Слова, произносимые на работе, слова, записанные на приборах. От слов, от того, как человек к ним относится, как их читает, как говорит сам и как слушает, слишком многое зависит. Несколько лет назад один исследователь провел такой эксперимент: записал обеденные разговоры 200 супружеских пар. После их анализа выяснилось, что абсолютное большинство (психолог даже не стал приводить цифры) супругов не слушают друг друга. Каждый за обеденным столом говорит для себя и слушает только себя.

Супружеская пара

Люди отвыкают слушать. Под влиянием средств массовой коммуникации вес слов девальвируется. Что же делать?

О проблемах прикладной психологии можно говорить бесконечно. С каждым годом приходит все большее понимание ведущей роли психологии в науках о человеке.

На всякий случай мне хотелось бы только рассеять одно ложное впечатление, если оно нечаянно возникло. Автор вовсе не противник современной техники. Все сверхскоростное, сверхкомфортабельное, сверхавтоматизированное, сверхуспешное нам нужно. Закрывать на это глаза, с грустью вспоминая аксаковский "Аленький цветочек", было бы нелепостью. К тому же несправедливой нелепостью. "Человек может чудно жить с автоматами, - сказал как-то летчик-испытатель Марк Лазаревич Галлай. - Я, например, их нежно люблю, правда, только в тех случаях, когда человек и автомат надежно прилажены друг к другу". Галлай знал, что говорил: всю свою профессиональную жизнь он занимается прилаживанием к человеку еще несовершенной техники.

Все ответственнее и многограннее становится роль психолога, призванного заранее проектировать будущие формы общения человека и машины: прикладная психология по сути своей проектировочная дисциплина. Но наука, как правило, занята неотложными ежедневными делами. Дальних прогнозов, дальних планов практически пока нет. И все-таки психологи в неожиданно вспыхивающих дискуссиях, в сухих научных статьях, в приватных разговорах нет-нет да и проговариваются, как видят они будущее.

Придет время, и в машину, в систему, может быть, удастся заложить "антистресс". Сложная система, как автопилот, в роковые минуты научится подменять человека, даст ему возможность продержаться, прийти в себя. Деятельность человека станет дискретной, то есть прерывистой.

Еще один путь - выработка особых автоматизмов в работе, с помощью особых методик, допустим, сходных с теми, по которым тренируют горнолыжников. Во время спуска с вершины горы горнолыжникам предлагают решать сложные математические задачи. Здоровым, веселым, молодым парням решать задачи гораздо сложнее, чем спускаться по трассе. Ее они пре- 1 одолевают уже как бы автоматически. Происходит перераспределение эмоций, напряжение спадает.

Отсюда еще одна идея - постараться сделать работу более разнообразной, то есть более комплексной, как выражаются психологи. В комплексной работе гораздо меньше вероятность наступления стрессов.

И еще один закон: чем однообразнее, монотоннее работа, тем больше игры, случайностей, праздника должно быть в окружающей обстановке. Этот закон уже получает некоторую реализацию в профессиях, связанных с постоянным ожиданием опасности. Это уют, домашность обстановки операторской, когда она становится как бы частью дома. Цветы, мягкие кресла, нестандартно расставленная мебель - все это как будто необязательно. Однако практика показала, что ощущение себя "как дома" если не снимет, то хотя бы компенсирует напряженность ожидания. Человек понимает, конечно, что "как дома" - это иллюзия, но иллюзия, напоминающая "о существовании другого, привычного мира, а не только мира мерцающих лампочек.

как дома

Звери, птицы, цветы на заводском дворе, музыка в цехе - это тоже иллюзия, иллюзия нерегулярной, живой жизни на фоне регулярной, строго регламентированной деятельности.

Фантазируя, можно предположить, что в далеком будущем станки станут делать не из металла, а из гибких пластичных материалов. Человек, хозяин станка, будет придавать ему любые формы. Вряд ли это будут четкие геометрические 'линии современного стиля оформления, скорей странные диковинные очертания, неуловимо отражающие личность человека, его настроения. В мире подвижных, нестабильных форм будет легче восприниматься стабильность, рациональность самого производства.

...Все эти планы в будущем. А пока психологи работают и спорят, мы, просто люди, довольно беззаботно относимся к миру окружающей нас техники. Мы благодушествуем, есть в нас эта неистребимая черта: "Ах, ребеночку всего три месяца, а уже держит головку!", "Ах, всего годик, а уже ходит, а не ползает!", "Ах, тридцать лет, а уже защитил диссертацию!"

Те же ахи расточаем мы миру техники: "Ах, дядя Петя звонил вчера из Владивостока, а слышно было как из соседнего подъезда!", "Ах, до чего удобно летать на ТУ-104, в Москве позавтракали, в Сочи пообедали. Летели меньше, чем в очередь в ресторан стояли!" "Ах, прачечная-автомат сама стирает, сама отжимает!", "Ах, подумать только, машины сами ведут учет и управляют производством!"

Пришла пора отказываться от сентиментальных восторгов по поводу новой техники. Пришла пора перестать играть с транзистором, как дикари играли с тотемом. Вещи стали взрослыми, вещи активно вмешиваются в нашу жизнь. Пришла пора осознать возникшую ситуацию.

Мы привыкаем: техника помогает нам жить. Служит безропотно. Правда, когда она выходит из повиновения, - страшно. Страшно и непрерывное "бескоммутаторное" давление автоматов на нашу психику.

До сих пор сумасшедшие изобретатели подают заявки на изобретение "вечного двигателя". Почему никто никогда не попытался изобрести палку с одним концом? Да потому, что человек знает: палок таких не бывает. Сколько благ ни принесет тот конец, за который держишься, другой стукнет рано или поздно.

Психолог, занимаясь техникой, пытается смягчить удар того - неизбежного - конца. Но никакой психолог не проделает за нас нашу внутреннюю работу по осознанию себя, своего места в мире вещей, по осознанию времени, в которое мы живем. А чтобы явственно ощущать ход времени, стоит попытаться осознать свои отношения с вещной средой.

...Прикладная психология, о которой мы повели речь, занята вопросами, требующими неотложных решений.

Мы попробуем побывать в нескольких лабораториях. Выбраны они по одному принципу: в той или иной мере все они заняты изучением стресса.

Стресс - одно из основных направлений современных психологических исследований. Может быть, стоит сразу оговориться: об истоках стресса, о его физиологических механизмах сейчас много спорят исследователи. Существуют различные гипотезы, дополняющие и перекрывающие друг друга. И это естественно: всякое новое явление в науке, которым много занимаются экспериментаторы, не может не вызвать споров.

Для нашего же рассказа сейчас важны не внутриведомственные ученые споры, не терминология, не таинственные молниеносные появления и исчезновения в крови в "пик" стресса тех или иных веществ. Нам важен сам человек, его поведение, его внутренний мир в минуты стресса.

Ибо у стресса есть великое преимущество: он помогает разглядеть основы человека, костяк его личности.