Часть вторая. Жажда перспективы (Сегодня)

Под каштанами Принстона

Часть вторая. Жажда перспективы (Сегодня)

Автор просит разрешения начать вторую часть с личного воспоминания.

В Принстон мы приехали два часа спустя после выезда из Нью-Йорка. Только что мчались на автобусе "Америкен экспресс" по широченному бетонированному шоссе мимо фабрик и заводов и вдруг как-то сразу очутились в уютной каштановой роще.

Все разбрелись по аллеям и тенистым улочкам. Пристроившись на ступеньках дома, я делал в блокноте очередную запись.

Зелень и тишина окружали меня. За деревьями виднелись блекло-желтые здания Принстонского университета: красивые маленькие дворцы и башни, возвышавшиеся над кронами деревьев. Здесь этот стиль называют "неоколониальным", но мне почему-то окружающие здания напомнили византийские крепости и мавританские мечети, созданные моим воображением (в жизни я их никогда не видел).

Вокруг домов простирались холеные газоны, в траве резвились белки. Передо мною с человеком за рулем стрекотала проворная травокосилка. Зверьки ни капельки ее не боялись. Когда та приближалась, они взлетали на стволы деревьев, но стоило ей проехать мимо, белки тут же спрыгивали чуть ли не на хвост машины.

У проходящих студентов они канючили сахар и сразу начинали его грызть, серьезно и смешно моргая.

Подошли мои товарищи.

- Резерфорд, - сказал один, - украсил фронтон своей лаборатории изображением крокодила. Символ науки: единственное животное, не умеющее поворачивать головы и вынужденное вечно двигаться вперед. Здесь, видно, почитают белку. Ну, и ввели бы ее в эмблему города. Тоже для науки подходящий символ: стремительность, ненасытность, вечное движение.

- Запомню это для Дубны, - заметил другой.- Кстати, белки водятся и у нас.

Мы отправились осматривать город. Правда ли, что говорят о нем американцы? А они говорят, что:

...Под каштанами Принстона раздолье для творческих натур. Вы не почувствуете здесь неловкости, сказав человеку, пришедшему не вовремя; "Извините меня, я занят: я думаю".

...Основной продукт деятельности города - научные идеи. Их производят в Принстоне, как в Костроме - текстиль, а в Голливуде - кинокартины.

...Принстонцы отличаются общительностью. В их городе чаще, чем в каком-либо ином в Америке, происходят встречи ученых из разных стран мира. Когда не предвидится иных интересных встреч, местные интеллигенты в свободное от работы время собираются в Файн-Холле - здании математического факультета; там за чашкой чаю они делятся последними новостями или играют в трехмерные шахматы - шахматы математиков.

...В особенном почете здесь музыка. В маленьком городке штата Нью-Джерси, ставшем около трех десятков лет назад столицей американской научной мысли, три или четыре собственных симфонических оркестра...

Первое, что мы разыскали в городе, был знаменитый домик на Мерсерстрит, 112. Здесь жил до последних своих дней Альберт Эйнштейн, и это единственное место на Земле, которое можно рассматривать как его надгробный памятник. Могилы творца теории относительности, как известно, не существует. Выполняя волю покойного, его тело было сожжено в крематории Юинг-Семитри, а прах развеян.

Небольшой двухэтажный домик в три окна на каждом этаже поражал сочетанием простоты, вкуса и опрятности. Вокруг, как повсюду в маленьких городах Америки, - чистенький газон. Кусты, деревья. Забора, конечно, нет, но есть его заменитель: невысокая, аккуратно со всех сторон подстриженная живая изгородь.

В доме кто-то жил: дверь на балконе была раскрыта настежь. Мелькнула мысль сделать несколько шагов по дорожке из цветных плиток и, поднявшись на пять ступенек, нажать кнопку звонка. Но мы не сделали этого. Представить нас в тот момент было некому (мы пришли одни), беспокоить же живущих там самим нам не хотелось. Мы осмотрели дом снаружи, сделали несколько фотографий и ушли.

Неторопливо идя по улице, мы говорили о сложной, драматической судьбе "гражданина Принстона № 1", как уважительно называли Эйнштейна местные жители.

Он великолепно начал жизнь. Уже в 26 лет разработал новую, необычную теорию пространства и времени, которая прославила его имя. Затем связал пространство и время с тяготением и развил свою теорию на более общий случай. Сформулировав идеи релятивизма (теории относительности), он тем подвел один из двух главных фундаментов под новую физику (второй фундамент - квантовая механика).

В 1933 году, спасаясь от ярости коричневых рубашек, ученый пересек океан. Он принял предложение владельца универсального магазина в штате Нью-Джерси - Луи Бамбергера и вошел в состав членов - учредителей нового исследовательского института в Принстоне. К автору теории относительности, как к магниту, потянулись многие другие ученые, потерявшие родину. В Америке возник научно-исследовательский и культурный центр, в котором было много от Европы, да и тон задавали европейцы.

Один из нас сказал по этому поводу:

- Эйнштейну был бы не по душе американский Принстон. Ведь он считал американцев людьми, которым не хватает внутренней культуры и которые стремятся к целям, сулящим главным образом непосредственную выгоду, удачный бизнес. Он говорил, что они замечательные техники, но не способны на чистое горение души, на самопожертвование - качества, необходимые подлинному исследователю.

Вот он и создал неамериканский Принстон. Подумайте только, какие люди задавали тон в этом городе, создавали местные традиции и привычки! Антифашисты-демократы, самозабвенные служители науки - воспитанники и преподаватели знаменитых университетов, представители лучших научных школ Геттингена и Берна, Копенгагена и Кембриджа, Парижа и Берлина...

Рассуждая о жизни замечательного человека, мы говорили не только о том, что сделал Эйнштейн, но и о том, чего он не сделал (из того, что можно ожидать от гения).

А не сделал он тоже многого.

Не довел своей теории до намеченной им самим степени завершенности: конечная цель, которую он перед собою ставил, - "познать внутренний облик мира умозрительной силой воображения" и выразить все явления природы одним уравнением - осталась недостигнутой.

Не оставил после себя научной школы и учеников. Двадцать два года прожил в идиллической обстановке Принстона, окруженный молитвенным почетом, а наибольшее по масштабам, по абсолютному влиянию на человечество, что сделал за это время, - это подписал письмо на имя Рузвельта с призывом приступить к созданию атомных бомб и тем объективно открыл дорогу военному использованию атомной энергии.

Правда, потом он никогда не мог простить себе этого. "Если бы я знал, - говорил он после войны, - что немцам не удастся создать атомную бомбу, я бы и пальцем не пошевелил". Он стал активным участником движения за мир, одним из инициаторов Пагуошского движения. Но это была борьба с духом, к вызволению которого из бутылки Эйнштейн имел самое непосредственное отношение.

Чем объяснить, что вторая половина жизни ученого так не походила на первую? Почему его гений словно изменил ему за океаном? Не сказались ли в этом возрасте жизненная усталость, неожиданно проснувшаяся тоска по покою?

Конечно, гений Альберта Эйнштейна бесспорен: его идеи, во многом изменившие научное сознание людей, блестяще подтверждаются. Надо думать, ни при чем и возраст и все связанное с этим.

Верно, что Эйнштейн приехал в Америку уже не молодым: в 1933 году ему исполнилось 54 года. Верно и то, что для физика этот возраст часто лежит за годами творческого взлета. Мы видели данные одного американского института, построившего на основании статистики кривые творческого процесса у лиц различных специальностей: для физика период кульминации приходится в среднем на интервал от 35 до 45 лет; после этого кривая резко падает и выравнивается, все убывая, у нулевой линии. Но ведь гении живут не по законам средних чисел!

Ньютон, выпуская в 74-летнем возрасте второе издание своей знаменитой "Оптики", по-новому обсуждал и сравнивал в ней доводы сторонников корпускулярной и волновой теорий света. А Галилей в таком же возрасте напечатал одну из самых важных своих книг - "Беседы и математические доказательства, касающиеся двух отраслей науки", где подводил итоги своим исследованиям по физике и давал обоснование динамике. На кривой, о которой мы упоминали, из-за этих работ Ньютона и Галилея чертежнику на отрезке спада против цифры "74" пришлось изобразить неожиданный бугорок.

Не в том ли главная причина творческой трагедии второй половины жизни Эйнштейна, что он не смог избавиться до конца от консерватизма прежней научной методологии? Даже объективно дав много нового науке и человечеству, он сам остался в плену старого сознания, не смог вырваться из его пут.

Когда Эйнштейн создавал ту часть своей работы, которая называется общей теорией относительности, он пользовался еще во многом старыми физическими понятиями. Это было правомерно, но выдающийся советский физик Владимир Александрович Фок правильно о них сказал, что они "играют роль лесов при возведении здания: в архитектуру они не входят, и готовое здание должно быть освобождено от этих лесов".

А Эйнштейн сделать этого не сумел. Выразив гениальную догадку, он словно исчерпал себя.

Не могли сделать этого и его ученики по причине их отсутствия. Эйнштейн не понял особой роли коллектива в развитии сегодняшней науки. В этом была, вероятно, вторая причина творческих неудач ученого в конце жизни. Он недооценил молодежи, ее огня и смелости, столь важных в трудных поисках, ее свободы от старых форм мышления, от страшной умственной инерции.

А ведь как часто содружество опыта и юной силы приносит ценные плоды!

Говорят, что общество, опирающееся лишь на мудрость стариков, находится в состоянии распада. Это верно и для научного общества, для коллектива исследователей. У Эйнштейна была мудрость, но, когда следовало бы, не оказалось поблизости дерзающей и рвущейся вперед юности. И ум его перестал вдруг потрясать науку революционными открытиями, и он никому не передал эстафеты. Придя к научной славе в одиночестве, он в одиночестве достиг своих вершин, в гордом одиночестве и ушел из мира, не оставив в нем даже горстки праха...

Администрация Принстонского университета пригласила нас в главный корпус. Через несколько минут мы сидели в высоком помещении с колоннами и корпоративным флагом. Постукивая пальцами по спинке вольтеровского кресла, вице-президент бегло познакомил нас с историей и современным бытом университета. Мы узнали, что сейчас там обучается 3 тысячи юношей студентов (девушкам в Принстонский университет доступ закрыт) и 600 аспирантов. Что в нем учились студенты, ставшие впоследствии президентами Соединенных Штатов, в том числе начинавший здесь Джон Кеннеди. Что незадолго до нашего приезда аноним подарил университету 35 миллионов долларов - без пяти миллионов годовой бюджет. И так далее и тому подобное.

После официального приема мы отправились осматривать помещения. На нас особое впечатление произвела библиотека. Почти все книги - миллион триста тысяч экземпляров - выставлены на открытых полках, рыться в них можно сколько душе угодно. Длина всех полок превышает 65 километров.

В одном из залов библиотеки мы познакомились с молодым преподавателем, который вызвался быть нашим гидом и показать город. Мы с благодарностью приняли предложение и не пожалели.

О Принстоне мы слышали много и думали, что общее представление о нем имеем. Однако, когда довелось побывать в нем самим, мы убедились, что были самоуверенны: реальный город не походил на образ, созданный нашим воображением.

Во-первых, выяснилось, что этот центр американской мысли меньше, чем думалось. Нам сказали, что там не насчитывается и 19 тысяч человек, и это производит впечатление. Перебирая имена знаменитостей, живших или живущих там поныне, начинаешь понимать тех патриотов города, которые убеждены, что Принстон занимает первое место в мире по числу неоспоримых гениев на душу населения.

Рассеялось и второе заблуждение: в Принстоне не так уж много физиков, как казалось.

- Это известный искусствовед такой-то, - говорил вполголоса наш гид, показывая бровями на проходящего мимо человека. - А вон тот (кивок в сторону улицы Нассау) - светило среди историков-медиевистов (специалистов по истории средних веков).

Хорошенькая женщина, вышедшая из магазина, оказалась популярной актрисой театра на Бродвее.

А седой высокий мужчина, поздоровавшийся с нею,- драматургом, пьеса которого шла в Ленинграде.

Конечно, по этим каштановым аллеям прогуливались и физики. Здесь жил не один Эйнштейн. Вольфганг Паули, автор знаменитого принципа квантовой механики ("принципа Паули"), полемизировал в местном университетском клубе с противниками всеобщей физической теории - единой теории поля. До сих пор в стенах Принстонского института высших исследований работают известный теоретик Авраам Пайс и тот самый Янг Чжэньнин, который в 1956 году вместе со своим другом Ли Цзун-дао сделал сенсационное открытие, что материальный мир в широком смысле имеет право-левое различие.

Был здесь также физик, называя имя которого вспоминаешь не только целые разделы атомной теории, но и драматическую историю эпохи второй мировой войны...

Сорок третий год. Прославленный ученый бежит из оккупированного Копенгагена в рыбачьей лодке. Оставлена родная лаборатория, где на одной из полок стоит незаметный пузырек с азотной кислотой: в ней растворенная без остатка золотая нобелевская медаль. Несколько лет спустя ученый восстановит золото и отольет его опять в медаль. А пока - продолжение путешествия: из нейтральной Швеции в Лондон в бомбовом отсеке бомбардировщика "москито". Пассажир не знает, что у летчика приказ - в случае атаки немцев открыть люк и выбросить пассажира в море...

Многие, конечно, догадались, что речь идет о Нильсе Боре. Глава крупнейшей так называемой "копенгагенской" физической школы закончил свое путешествие в американских городах, среди которых был и Принстон.

Сегодня, говоря о физиках Принстона, вероятно, следует начинать с Оппенгеймера. Я имею в виду того самого Роберта Оппенгеймера - "Оппи", которого, как руководителя знаменитого атомного городка в Лос-Аламосе, американские газеты в 1945 году окрестили "отцом атомной бомбы".

Оппенгеймер - очень крупный физик, но он прекрасно осведомлен и во многих других областях. Он эстет, знает восемь языков, а его разносторонность стала нарицательной.

Оппенгеймер рано пристрастился к наукам. В одиннадцать лет накопил такую богатую коллекцию камней, что был принят в члены Нью-Йоркского минералогического клуба (вместе с другим "молодым" членом, которому перевалило за шестьдесят). Позднее он изучал греческий и латынь, химию и буддизм, санскрит и индийскую философию. Будучи студентом Геттингенского университета, Оппенгеймер занимался не только физикой. Он зачитывался произведениями великих гуманистов XVIII и XIX столетий, увлекался французскими средневековыми сонетами и вообще поэзией.

Любопытную деталь сообщает Р. Юнг в своей книге "Ярче тысячи солнц". Оппи сам писал (и публиковал порою) стихи, причем настолько неплохие, что однажды другой геттингенский студент, впоследствии известный английский физик Поль Дирак, сказал с недоумением; "Я слышал, что вы пишете стихи так же хорошо, как работаете над физикой. Каким образом вы можете сочетать два подобных предмета? Ведь в науке стараются говорить так, чтобы каждому было понятно нечто ранее неизвестное. А в поэзии дело обстоит как раз наоборот".

Гуманистическое воспитание не помешало Оппенгеймеру стать военным физиком. Это под его научным руководством были построены первые атомные бомбы ("Худышка" и "Толстушка"), сброшенные затем на японские города...

Потом он стал выступать против создания водородной бомбы и за мирное использование атомной энергии. О результатах собственной деятельности в Лос-Аламосе он выразился так: "Мы сделали работу за дьявола".

Тогдашние власти Соединенных Штатов не могли простить этого "отцу атомной бомбы". Его немедленно обвинили в нелояльности. В 1954 году состоялся унизительный для всей американской интеллигенции "процесс Оппенгеймера". Знаменитый физик был снят со всех правительственных постов, связанных с секретными работами.

В то самое тяжелое для себя время Оппенгеймер уже был директором Принстонского института высших исследований. Характерной для этого учреждения была реакция его сотрудников на отлучение их руководителя от ответственной государственной деятельности. Административный совет института не стал даже ожидать результата процесса, чтобы солидаризироваться со своим директором. Совет единогласно вновь утвердил Оппенгеймера в прежней должности.

В период президентства Джона Кеннеди отношение к Оппи американского правительства изменилось к лучшему. И это продолжается поныне. 2 декабря 1963 года новый президент Линдон Джонсон вручил в Белом доме Роберту Оппенгеймеру премию имени Энрико Ферми за выдающийся вклад, сделанный ученым в области теоретической физики, и за работу по использованию атомной энергии в мирных целях. Президент оказал при этом, что ему доставляет большое удовольствие сделать то, что собирался сделать его предшественник - Джон Кеннеди, подписавший постановление о награде.

Принстонский институт высших исследований и поныне возглавляется Робертом Оппенгеймером.

Словом, в историю физических наук Принстон вписался прочно. Тем не менее в многоликой и яркой семье местных интеллигентов физики лишь равные среди равных, не более.

- Интересно, что их всех объединяет? - спросили мы у американца, показывавшего нам город. - Писатели, математики, физики, актеры... Какой огонек притягивает сюда столь непохожих друг на друга людей?

- Спасаются от тисков специализации, - ответил гид. - Властный зов века! Сейчас вдохновение часто находишь за чужим забором. Вот и возрождается античная традиция: побольше охватить, чтобы получше выбрать. Наш город не случайно называют "американскими Афинами".

Сам по себе содержащийся здесь критический намек в адрес узкой специализации меня ничуть не удивил. Неприязнь к ней в среде интеллигенции в последнее время стала довольно распространенной. Это чувство разделяют, в частности, и многие советские ученые. С большим пониманием отнеслась аудитория к словам академика Льва Андреевича Арцимовича, сказанным им в одном докладе:

"Мы должны... прививать научной молодежи отвращение к узкой специализации, которая обесценивает всю подготовку, полученную научным работником в вузе, резко сокращает круг его интересов и в конце концов превращает его в квалифицированного препаратора, которому ,нет никакого дела до того, как идет движение по основным магистралям науки".

Как возразишь на это! Призыв следить и за движением по основным магистралям науки найдет свой отклик в сердце каждого специалиста.

Иное - настораживающее - чувство порождает призыв к ученым ввести в свой арсенал, как в стародавние времена, орудия и инструменты культуры. Не противоречит ли это естественному ходу человеческой истории? Возможен ли в наши дни благотворный по конкретным, внешним результатам синтез науки и культуры?

Сам всесторонне культурный, Оппенгеймер не верит в этот синтез. Вот что говорил он, например, в 1958 году и чего, по-видимому, придерживается поныне:

"В наши дни наука не служит больше обогащению общей культуры человечества, она становится собственностью незначительного коллектива выдающихся специалистов, которые чтят ее, пытаются поделиться ею, разъяснить, но наука все же ускользает от всеобщего понимания.

Для сегодняшней науки характерны две важнейшие черты: в значительной степени она - нечто новое, еще не ассимилировавшееся и в то же время

она уже не входит в общую культуру. Она остается привилегией коллектива специалистов, которые в случае необходимости могут общаться между собою и взаимно оказывать помощь, но, как правило, с возрастающим энтузиазмом следуют дальше по собственному пути, пути, ежедневно все более удаляющемуся от той основы, на которой зиждется повседневная жизнь".

И вот здесь мы не согласимся с Оппенгеймером.

Слов нет: велик запас современных знаний и ценностей культуры. В одной голове уместить все это более чем трудно. Но следует ли отсюда принципиальная невозможность практического объединения всех современных видов духовной деятельности? Вспоминая опыт Афин, мы говорим, что то была школа принципов, а ведь число главных принципов не так уж возросло за двадцать пять веков, чтобы препятствовать возрождению старой школы на современной почве.

Вероятно, мы должны признать, что хороший научно-культурный универсализм возможен и в наше время. Только его нельзя отождествлять с многознанием, нельзя придавать ему утилитарного смысла: "множество специальностей в одних руках".

Вероятно, и в наши дни достижима та степень творческой непринужденности, которой обладали греки и которую - без достаточных, правда, на то оснований - часто с завистью считают идеальной. При всем многообразии античных школ там вовсе не было неограниченной свободы. Участников тех школ ограничивало по меньшей мере служение двум целям: возвысить разум; создать основанный на законах общественный строй. Философы глубокой древности, как выразились бы сегодня, "вели свой поиск на определенном направлении". Поэтому, заметим сразу, он был удачен. Не идеальная свобода, а общественно полезный детерминизм (направленность, ограниченность) помог философам античности раскрыть творческую силу человеческого духа, дать людям мощный толчок вперед, импульс к прогрессу.

Так было в древности, так продолжалось много раз позднее. Нам показался перепевом старой-престарой истины один маленький диалог, происшедший в Принстоне между нашим гидом и туристом - одним из наших товарищей.

Гид (гордо): Я слышал, что у вас целеустремленные фундаментальные исследования. Вы будто бы планируете на двадцать лет вперед. Мы делаем иначе. У нас исследования высшего порядка не ставят перед собою никаких утилитарных целей. Здесь, в Принстоне, ученый работает в интимной, ничем не связывающей его обстановке. Думает, и все.

Турист: Да, в основном мы ищем на заданных направлениях. Но мы не жалуемся на недостаточную ценность находок. Примеры вам знакомы.

(В те дни газеты всего мира были полны восторженными сообщениями о советских победах в космосе.)

Итак, по широте проблем, а также и по методам работы афинскую систему творчества возродить, пожалуй, можно. Другой вопрос: можно ли при этом вернуть ей прежнее значение? Практически говоря, стоит ли ученому наших дней работать по такой системе?

Нам кажется, на это надо ответить "нет".

Философы древней Греции, равно как и последующих за ней эллинистической и римской эпох, видели перед собою спокойный, стабилизированный мир. Они могли начать исследование, а полтора тысячелетия спустя какой-нибудь пытливый монах с опаской продолжал их рассуждения. Он исходил из тех же предпосылок, ибо суть их не менялась. Время не работало на них.

Даже принцип "пavta pel" - "все течет" гласит о неизменном: он утверждал движение, но движение в общем-то равномерное, во времени не изменяющееся. Течет река, стареет человек, по небу движутся светила, а на земле появляются новые сооружения и города... Так было в древности, так сейчас, так, вероятно, пребудет вечно.

"Стабилизированный" подход к природе позволил открыть многое. С ним человечество познало большие области в окружающем пространстве, в горизонтальном разрезе мира. Мы до сих пор опираемся на такие, например, открытия греков, как: введенное ими понятие точности, идею доказательства, идею естественной причинности, гласящую, что из одного необходимо следует другое. Современная наука не была бы создана, не располагай ученые такими важными инструментами исследований.

Диалектический и исторический материализм показал, что многообразие мира раскрывается не только в окружающем пространстве, но и в смене времен, в историческом процессе. Оказалось, что наряду с горизонтальным разрезом возможен также и вертикальный разрез действительности.

А ныне для всякого человека, желающего видеть перспективу, последний не только возможен, но и необходим.

Событие, происходящее на небольшом отрезке времени, можно называть условно событием на неменяющейся основе: полет межпланетного снаряда подчиняется одним и тем же, заранее рассчитанным силам "земной" и небесной механики; инженер, составляя технологические карты обработки деталей на станке, пользуется одними и теми же режимами резания.

Но от простоты расчетов может не остаться и следа, как только время удлиняется: космический снаряд встретился с непредусмотренным потоком быстрых метеоритов и сгорел; инженер учел рационализированную конструкцию фрезы, и режимы резания изменились... И так далее.

Сегодня новый элемент - изменчивость предпосылки - из-за темпов нашей жизни стал весьма заметен. Процессы или действительно потекли быстрее, или стали изучаться за столь длительное время, что коренные перемены в них стали заметны в воображении. Предпосылка утратила былую неподвижность, вступила в - часто интенсивное - движение. Над ней, чего не знали греки, заметно заработало вдруг время.

Вот несколько примеров.

История всем долго представлялась бессистемным нагромождением различных фактов: войн, династий, дат, союзов и вероломств. Имя прежней предпосылки было - историческая случайность. Внезапно появлявшиеся сильные личности и их победы, казалось, определяли ход истории. Карл Маркс и Фридрих Энгельс показали, что ее процессы закономерны, что в ней неотвратимо в сторону все большей социальной справедливости и прогресса происходит смена эпох.

Тысячелетиями считали, что виды животных и растений неизменны. Но появился Дарвин, и все узнали, что и они и даже человек подвластны законам эволюции.

Менялись предпосылки и у тех наук, где предпосылками были принципы.

Раньше допускалось, например, что число химических элементов в природе практически неограниченно (предпосылка - множественность элементов). Менделеев сократил это число до 92. Предпосылкой стал принцип экономии исходных строительных материалов вселенной, расположенных по своим свойствам в периодической последовательности.

До нынешнего века считалось, что факт движения не может изменить размеров тел, их масс и длительности секунд на них. Эйнштейн убедительно доказал, что старый принцип справедлив лишь в приближении.

Даже сам Гераклитов принцип следовало бы выражать иначе. И он в известном смысле изменился. Отметив лавинный рост открытий и изобретений, сегодня правильнее сказать не "все течет", а "все ускоряется".

Да, как и в прежние времена, человечеству вновь нужны универсальные умы, обозреватели многообразия событий и ожиданий: чтобы двигать дальше современную науку, увидеть надо многое. Но не афинская - горизонтальная - система даст вдохновение ученому наших дней. Живя в эпоху высоких темпов, главное - понять действительность в ее развитии, раскрыть законы эволюции идей.

Во времени, а не в пространстве найдет наш современник истинное богатство и яркое многообразие природы. В быстротекущей череде несхожих дней вершатся ныне судьбы мира.

Откуда же у умных и очень искренних принстонских интеллигентов тяготение к возрождению Афин? Нам кажется, мы догадались.

Кто не испытывал такого благодатного чувства! Не сказано ничего особенного. То, что мы услышали, мы слышали и раньше - быть может, много раз, по другому поводу. Но вдруг обыкновенная мысль необыкновенно нас взволновала. Слово подошло к своему контексту, и мысли зазвучали. Незначительный факт, простая истина вызвали чудо резонанса. Так в дом извне порой врывается неслышимое колебание и неожиданно сам собой поет рояль.

Нам вспомнились слова американца: "спасаются от тисков специализации", и мы подумали: а может быть, и в самом деле? А может быть, действительно спасаются?

В минуты страха, ожиданий бедствий людям свойственно тянуться, прижиматься один к другому. Инстинктивно верят: когда опасность - каждый рядом друг, у всех одна забота.

Какой же страх способен сблизить принстонских интеллигентов? Не тот ли, что сегодня так распространен на Западе?

Не страх ли перед дальнейшим развитием прогресса и ускорением процессов, страх перед будущим?

Не все на нашей мыслящей планете радуются прогрессу. Для многих в буржуазных странах он не благо, не светлая надежда быстро приближающихся к нам дней.

Многим он мерещится, как рок. Им кажется: таится где-то вдалеке тень гибели и грозно поджидает человечество.