"Русский метод"

Хрусталик - главная, но не единственная забота выдающегося ученого. Принципиально по-новому С. Федоров подошел и к такому заболеванию, как близорукость. Сейчас в институте ее лечат, делая на роговице насечки методом радиальной кератотомии, который так и называют "русским методом". Это позволяет избавиться от очков. Вообще, С. Федоров считает, что со временем очки займут место в музеях рядом с огнивом и прялкой.

Снова нестандартный ход, на который консерваторы тут же подыскали ответ. Зачем оперировать практически здоровый глаз, неглубокий дефект которого легко снимается с помощью очков? Всякий рубец губителен для роговицы, поскольку она утрачивает первозданную ясность.

Как объяснить, что есть целый ряд профессий, куда вход в очках противопоказан: летчик (а теперь вот и космонавт), водолаз, электросварщик. Хирургу очки тоже не с руки, да мало ли кому еще. Лишь редкий вид спорта допускает к занятиям человека в очках. А балет, цирк? Но и независимо от подобного "запрета на профессию" разве уютно, когда приходится пользоваться очками, особенно молодежи. Заявляет и эстетический момент темы, его тоже не надо бы упускать.

Все же новое со временем взяло верх. Но едва С. Федоров прошел сквозь запреты, добившись позволения оперировать близорукость, как уже загорелся новой идеей, навлекая новые недовольства и собирая вокруг себя плакальщиков и кликуш. Такой он человек, что не может удержаться на месте. Иногда доносится, мол, ему все едино, лишь бы опровергать и выставлять свое. Несправедливо это. Просто С. Федоров не вписывается в единообразие, нетерпим не то что к застою, но даже к обыкновенному простою. И если видит, что можно лучше, что есть путь помочь больному, будет искать перемен, отказываясь от прежних решений, хотя бы то были его собственные. Он постоянно в поиске, в полете к высшим целям, один из рода не столь уж часто встречаемых людей, про которых поэт написал:

Лишь тот достоин жизни и свободы, 
Кто каждый день за них идет на бой.

В. Гёте

Итак, близорукость - это очень распространенное недомогание. В мире насчитывается до 800 миллионов страдающих им, чуть ли не каждый пятый житель Земли. Много больных и у нас в Союзе, а если точнее, то около 50 миллионов. Большой процент близорукости среди наших студентов, каждый четвертый из них поражен этой болезнью. С. Федоров мечтает о том, чтобы "извести" близоруких, вообще покончить со всеми глазными недугами в стране. Значит, надо прибавить ускорения. Так родилась (и уже пошла в дело) идея конвейерной операции. Однако, как и при внедрении самой насечки, здесь вновь поначалу осечка. "Что это? Глаз на конвейер?- насторожились медицинские силы.- Новая волна - чудачеств? А от чудачеств добра не жди".

И опять пришлось ломать накатанные маршруты мысли, доказывать перспективность, казалось бы, бесперспективной затеи. Ныне уже ясно, что "нелепое" начало оправдано. Выигрыш? Прежде всего во времени: число операций при том же составе хирургов увеличилось. Каждые 3 минуты "ромашка" (так назвали конвейер) приносит исцеленного человека. Но возросло и качество, хотя и не по тому закону, в согласии с которым в него обязательно переходит количество, а благодаря необычному перераспределению сил.

Разгадка в том, что теперь классный специалист, освобождаясь от второсортных процедур (их выполняют менее маститые, хотя и вполне подготовленные врачи), сосредоточивается на самых ответственных разделах операции. Впрочем, подойдет час, и высшим мастерством овладеют хирурги с других участков конвейера, работающие пока на менее горячих делянах. Конвейер не привязывает человека намертво к выполнению лишь одного-единственного звена операции. Предусмотрено, что сотрудники время от времени меняются местами, что и позволяет одним исподволь приобщаться к высокому уровню исполнения, вторым же чуть снизить напряжение, и еще - тем и другим уйти от монотонности. Здесь все продумано и все размечено.

Более того, сейчас на конвейер переводятся и такие операции, как удаление "состарившегося" в трудах хрусталика (нарекаемого за это уже катарактой), замена его искусственным, пересадка роговицы и другие. Вне конвейера остаются пока работы на отслоенной сетчатке, где от начала и до конца врачует (ввиду особой сложности) один хирург с помощниками. Но и здесь также просматривается конвейерное решение. Впрочем, пока это пишется да издается, идея, наверно, пробилась к жизни.

Заметим, что ход операции помогает рассчитать компьютер. На основе закладываемых в его электронное нутро данных он "подбирает" наиболее оптимальные шаги предстоящего ремонта. Это тоже новация, принятая вовсе не единогласно и не с распростертыми объятиями.

С. Федоров изменил и многое другое. И не только в офтальмологии, а гораздо в более широкой области. Вообще, когда в науку (и не в одну науку) входит человек -подобного масштаба, он значительно освежает атмосферу вокруг, несет массу новых подходов, необычных решений. Ибо, если человек нестандартен, он нестандартен во всем.

Начать с того, что в институте принципиально по-иному продумана обстановка, в которой вершится сама операция. Здесь всеми мерами стараются создать у больного впечатление обычности, даже обыденности происходящего, чувство пусть не домашнего, но все же близкого тому уюта. Зачем?

Для больного любое оперативное вмешательство - насилие, влекущее стресс. (Да и хирургу не легче.) Порой кровяное давление поднимается на десятки делений. Бывает, что по этой причине операция откладывается: большая кровь, которую гонит давление, заливает ткань и мешает работе. Вот почему важно успокоить пациента, вызвав ощущение уверенности.

В операционной нет той напряженной, пугающей обстановки, которая рассекает ситуацию на две неравновесные половины: персонал и больной и которая подчеркивает исключительность происходящего, оставляя оперируемого наедине со своими невеселыми думами. Наоборот, его рассматривают как соучастника, способного внести активную долю в исход надвигающегося мероприятия.

Первым делом вступает музыка (это в операционной-то?), которая сразу как бы выносит в другие измерения, успокаивает: вы ведь знаете, музыка для вас.

Обычно операции ведут стоя, а тут хирург садится на низкий стул, то есть скорее присаживается, оказываясь как-то ближе пациенту, который тоже соответственно "приземлен". Это не только удобнее врачу, но и снимает неизбежную дистанцию между ним и больным, словно бы приравнивая их.

Итак, все расставлено на исходные рубежи, и хирург, начиная священнодействие, вместе с тем заводит неторопливую беседу с ассистентами, сестрами, приобщая и оперируемого. Это чтобы он не считал себя отрешенным, всего лишь операционным телом, по которому движется скальпель.

О чем беседа? Да обо всем, Зинаида Ивановна Мороз, например, удаляя у меня катаракту и проводя сквозную, на всю глубину роговицы пересадку (выполнив то и другое, по правде говоря, с присущим ей мастерством), тем временем регулировала многоликий разговор, участником которого становился и я.

Но вот Зинаида Ивановна сказала: "А теперь помолчите". Я понял, что настал момент, когда надо затаить дыхание не только больному, но и хирургу и работать буквально между ударами сердца, как работают микроумельцы, чтобы не сбить руку. Позднее, по ходу действий, было предупреждение, что станет больно, хотя, говоря откровенно, особой боли я не ощутил. Наконец врач облегченно вздохнула: "Потерпите еще немного, остались последние швы".

Такая атрибутика, сопровождающая операцию, вызывает доверие к происходящему. Больной принимает все спокойнее, чем ожидалось.

О том, что оперируемый становится активистом событий, а не просто безучастным звеном манипуляций, сообщает и такой факт в поведении С. Федорова. Заканчивая операцию, он, поблагодарив ассистента, сестер за помощь, по обыкновению заключает: "Спасибо больному, что хорошо себя вел".

Конечно, подобная атмосфера вносит умиротворенность. И не только в душу больного, но и врача, сообщая ему столь же дефицитные положительные импульсы. Что и говорить, работа нервная, и привыкнуть к ней (как иногда считают наблюдатели) хирург не может.

Одно отступление. Из описанного порядка выпадают операции на сетчатке. Здесь как будто и в самом деле не до музыки. И какие беседы, если больного укладывают под общий наркоз, который мгновенно парализует мозг, бросая в глубины бессознательного?

Мне довелось дважды пройти сквозь это безмолвие. Вступая под высокие своды операционной (которые кажутся еще более недосягаемыми, когда положат на такой же низкий, едва над полом стол), почувствовал себя затерянным в этой огромной комнате-зале, брошенным во власть непредсказуемого. Вспыхнуло из Блока:

Иль просто в час тоски беззвездной 
В каких-то четырех стенах 
С необходимостью железной 
Усну на белых простынях.

Простыни, как и халаты врачей, правда, не белые, а зеленые или крепко-синие, ядовитые. Наверно, чтобы не бросалась в глаза кровь. Это ладно, но ядовитость?.. Она скручивает, бегут ассоциации с санитарами, ветеринарами, уборщиками мусора. Не в обиду сказанным профессиям, но все должно быть на своем месте. Белое - символ чистоты, и если уж в операционной оно нежелательно, то, может быть, розовое (под цвет крови) пли голубое?

И вот в этой угнетающей и нагнетающей страхи обстановке какое пришло бы облегчение, доведись распластанному на операционном ложе поймать ободряющее слово, сочувствующий жест, улыбку хирурга, как-то ответить, может быть, поделиться теми же накатившимися восприятиями. Короче, выйти к "неформальным" общениям, расположенным за гранью отношений, прочерченных линией врач - пациент. Но нет. Сосредоточен и непроницаем обычно живой хирург В. Захаров, ушли в себя сестры, реаниматор - что тебе госприемка! Так же и мой лечащий врач, добрейшая Валентина Ильинична Синедубская (о которой в клинике так и говорят: "любит больных"), и она тоже в плену у этого общего настроения. Понятно, предстоящая ответственность задает свою тональность. Но все-таки хорошо бы как-то снять напряжение, и музыка пусть играет так же здесь, в этом суровом мире отслоившихся сетчаток.

Если подытожить сказанное в главе, то надо признать, что странная медицина не такая уж странная. Многое, казавшееся сначала нелепым, получает потом оправдание и повсеместно входит в лечебную практику. Вся беда в том, что обычно новое встречает в медицине сильное противодействие. Конечно, под напором времени оно падает, но провести свою запретительную работу успевает. Еще хуже, когда новаторы в бессилии опускали руки перед стеной равнодушия и вражды. Хорошо, что и Г. Илизаров, и С. Федоров при характере. А попади душою не столь огнеупорен, и не видать бы нам чудес ни "слесарной" медицины, ни "антифизиологичных" операций,