Глава XIII. Хрущев. Штрихи к политическому портрету

Хрущев и его время. Один из бесспорно важных и, быть может, самых непростых периодов нашей истории. Важных - потому что непосредственно перекликается с идущей сейчас в стране перестройкой, с нынешним процессом демократизации. Непростых - потому что касается десятилетия, которое поначалу называлось "славным", а потом было осуждено как период волюнтаризма и субъективизма. В то время состоялись XX и XXII съезды партии, отразившие острые политические борения и определившие новый курс страны. При Н. С. Хрущеве сделаны первые шаги к возрождению ленинских принципов и очищению идеалов социализма. Тогда же начался переход от "холодной войны" к мирному сосуществованию и заново пробито окно в современный мир. На том крутом изломе истории общество вдохнуло полной грудью воздух обновления и захлебнулось... то ли от избытка, то ли от нехватки кислорода.

Долго, очень долго об этих бурных годах не принято было говорить. Как будто чья-то рука начисто вырвала целую главу из нашей летописи. Почти двадцать лет лежало табу на имени Хрущева. Но жизнь берет свое. В докладе о 70-летии Октября, с которым выступил М. С Горбачев, мы услышали давно ожидаемое слово о том времени - что было тогда сделано, недоделано или сделано не так. О том, что дожило до 80-х годов и что было размыто, утрачено в период застоя.

Так в чем же сложность и противоречивость личности, с которой мы связываем один из переломных моментов новейшей истории?.. Не ставя задачу ответить на все накопившиеся вопросы, хочу лишь поделиться личными воспоминаниями и некоторыми суждениями, навеянными сравнением дня нынешнего и дня минувшего^*.

^* (Автор книги в 60-х годах работал в центральном аппарате партии, неоднократно сопровождал Н. С. Хрущева в его поездках за Рубеж.)

Кто кого находит - история личность или личность историю? Я много размышлял и писал о таких несхожих и противоположных политических фигурах XX века, как Ленин и Сталин, Мао Цзэдун и Дэн Сяопин... Писал и о Гитлере, и о Муссолини. Писал и о Джоне Кеннеди. Но до сих пор не могу с полной ясностью ответить самому себе на этот вопрос.

Помните у Булгакова: можно ли говорить о свободе человеческой воли, если мы не в состоянии иметь план хотя бы на какую-нибудь тысячу лет? И другое: кирпич на голову человека случайно не падает - все предопределено. Нам тоже в юности внушали веру в предопределение, правда оно называлось научно - закономерность. Быть может, это шло от Гегеля: все действительное разумно. Это значит, что было, то и должно было быть. И только с возрастом и опытом мы стали понимать многовариантность истории. В ней заложены разные возможности, в игре участвуют разные фигуры. Пешка добегает до последней линии и превращается в ферзя. Или ферзь попадает в ловушку и становится жертвой пешки... Я не вхожу здесь в обсуждение проблемы "народ и личность". В конечном счете именно идущие от народа социальные и нравственные импульсы определяют лицо эпохи. Но в конкретный период огромный отпечаток на нее накладывает и крупная историческая личность. Как бы там ни было, очевидно одно: политический деятель, особенно руководитель страны, не только выступает как орудие истории, но и самым непосредственным образом влияет на события и судьбы.

Как могло случиться, что после Сталина к руководству страной пришел именно Хрущев? Вроде бы Сталин сделал все, чтобы "очистить" партию от любых своих противников - подлинных и мнимых, "правых" и "левых". В 50-х годах передавалась из уст в уста одна из его афористичных фраз: "Есть человек - есть проблема, нет человека - нет проблемы". В результате в живых остались, казалось бы, самые верные, самые надежные. Как же Сталин не разглядел в Хрущеве могильщика своего культа?

В последние годы, незадолго до кончины, Сталин подверг опале Молотова и Микояна, готовя им, вероятно, такую же участь, какая постигла других руководителей, уничтоженных при их помощи и поддержке. Создание на XIX съезде Президиума ЦК КПСС, заменившего более узкое по своему составу Политбюро, было шагом к "отстрелу" следующей генерации засидевшихся соратников. Но Сталин - парадокс! - "не грешил" на Хрущева.

Старческое ослепление? Пожалуй, нет. Никколо Макиавелли, этот блистательный разоблачитель тирании, бросил некогда фразу: "Брут стал бы Цезарем, если бы притворился дураком". Думается, Хрущеву каким-то образом удалось притвориться человеком вполне ручным, без особых амбиций. Рассказывали, что во время длительных ночных посиделок на ближней даче в Кунцеве, где вождь жил последние тридцать лет, Хрущев отплясывал гопака. Ходил он в ту пору в украинской косоворотке, изображая "щирого казака", далекого от каких-либо претензий на власть, надежного исполнителя чужой воли. Но, видимо, уже тогда Хрущев глубоко затаил в себе протест. И это выплеснулось на другой день после кончины Сталина.

Хрущев пришел к власти не случайно и одновременно случайно. Не случайно потому, что он был выразителем того направления в партии, которое в других условиях и, вероятно, по-другому оказалось представлено такими во многом несхожими деятелями, как Дзержинский, Бухарин, Рыков, Рудзутак, Киров. Это были сторонники развития нэпа, демократизации, противники насильственных мер в промышленности или в сельском хозяйстве, а тем более в культуре. Несмотря на жестокие сталинские репрессии, это направление никогда не умирало. В этом смысле приход Хрущева был закономерным.

Но, конечно, здесь был и большой элемент случайности. Если бы Маленков столковался с Берией, если бы "сталинская гвардия" сплотилась в 1953 году, а не в июне 1957 года, не быть бы Хрущеву лидером. Сама наша история могла пойти по несколько иному руслу. Нам трудно сделать это допущение, но на самом деле все висело на волоске.

И все же история сделала правильный выбор. То был ответ на реальные проблемы нашей жизни. Все более нищавшая и, по сути, полуразрушенная деревня, технически отставшая промышленность, острейший дефицит жилья, низкий жизненный уровень населения, миллионы заключенных в тюрьмах и лагерях, изолированность страны от внешнего мира - все это требовало новой политики, радикальных перемен. И Хрущев пришел - именно так! - как надежда народа, предтеча Нового Времени.

Нас тогда глубоко волновало все, что было связано с XX съездом КПСС. Как решился Хрущев выступить с докладом о Сталине, зная, что подавляющее большинство делегатов будет против разоблачений? Откуда он почерпнул такое мужество и такую уверенность в конечном успехе? То был один из редчайших случаев в истории, когда политический руководитель поставил на карту свою личную власть и даже жизнь во имя высших общественных целей. В составе послесталинского руководства не было ни одного деятеля, который решился бы выступить с подобным докладом о культе личности. Хрущев, и только Хрущев, мог сделать это - так смело, так эмоционально и во многих отношениях так необдуманно. Надо было обладать натурой Хрущева - отчаянностью до авантюризма, надо было пройти через испытания страданием, страхом, приспособленчеством, чтобы решиться на такой шаг. Вот как он сам объяснял мотивы своего выступления на XX съезде во время встречи с зарубежными гостями:

- Меня часто спрашивают, как это я решился сделать тот доклад на XX съезде. Сколько лет мы верили этому человеку! Поднимали его. Создавали культ. И вдруг такой поворот...

Так вот, я хочу рассказать вам историю, которая мне запомнилась с детства, еще когда обучался грамоте. Была такая книга - "Чтец-декламатор". Там печаталось много очень интересных вещей. И прочел я в этой книге рассказ, автора не помню. Сидели как-то в тюрьме в царское время политзаключенные. Там были и эсеры, и меньшевики, и большевики. А среди них оказался старый сапожник Янкель, который попал в тюрьму случайно. Ну стали выбирать старосту по камере. Каждая партия предлагает своего кандидата. Вышел большой спор. Как быть? И вот кто-то предложил сапожника Янкеля, человека безобидного, не входящего ни в одну из партий. Посмеялись все, а потом согласились. И стал Янкель старостой. Потом получилось так, что все они решили из тюрьмы бежать, стали рыть подкоп. Долго ли рыли, неизвестно, только вырыли. Ну и тут возник вопрос, кому идти первым в этом подкопе. Ведь неизвестно, может, тюремное начальство уже дозналось о подкопе и ждут там с ружьями? Кто первым будет выходить, того первым и смерть может настигнуть. На эсеров-боевиков указывают, а те на большевиков. Но в этот момент из угла поднимается старый сапожник Янкель и говорит: "Если вы меня избрали старостой, то мне таки и надо идти первым".

Вот так и я на XX съезде. Уж поскольку меня избрали Первым, я должен, я обязан был сказать правду, как тот сапожник Янкель, сказать правду о прошлом, чего бы это мне ни стоило и как бы я ни рисковал. Еще Ленин нас учил, что партия, которая не боится говорить правду, никогда не погибнет. Мы извлекли все уроки из прошлого, и мы хотели бы, чтобы такие уроки извлекали и другие наши братские партии, тогда наша общая победа обеспечена...

Не все помнят, что хрущевская "оттепель" состояла не из одного, а из двух периодов. Первый - с марта 1953 по июнь 1957 года; второй - с июня 1957 года до октября 1964 года. Уже где-то в середине 1953 года мы, По указанию руководства, готовили и публиковали в журнале "Коммунист", где я работал в ту пору, редакционную статью "О роли народных масс в истории", в то время как до этого особый упор делался на роли личности - с резкой критикой бюрократизма, коррупции, постановкой вопросов развития демократии. Эта линия достигла своей кульминации на XX съезде КПСС.

Мне не довелось присутствовать на этом съезде в тот момент, когда Хрущев произнес свой доклад о Сталине. Вообще доклад был, как известно, сделан уже после того, как состоялись выборы в ЦК КПСС и сам Хрущев был избран Первым секретарем ЦК партии. Вероятно, он считал неосмотрительным выступать с докладом до выборов. И не случайно. Во время моих разговоров со многими партийными работниками в ту пору я имел возможность убедиться, насколько рискованной была акция, предпринятая Хрущевым.

Сам я впервые ощутил весь драматизм происходящего, когда встретился с членом редколлегии нашего журнала - Павлом Африканычем Усольцевым (назовем его так), который был в редакционной группе на съезде. Он пришел вечером в редакцию прямо после заседания и уселся, не говоря ни слова, в свое кресло - весь белый как снег, да что там, не белый, а серый, как земля под солончаком.

- Ну что там произошло, Павел Африканыч!- спрашиваю я. А он молчит. Даже губы не шевелятся. Как будто язык застрял между зубами, не ворочается. Посидел я еще какое-то время. Дал ему выпить воды. Он сделал глоток, другой. Прошло какое-то время. И опять ни звука.

- Не томите, Павел Африканыч! Что, сняли там кого-то или избрали не того? Или журнал наш решили прикрыть?- неуместно сострил я.

- Журнал... Не до журнала тут... Тут такое порассказали... Неведомо, что и думать... Куда идти... Что делать?

- Домой, вероятно, пора идти, восьмой час вечера. Я и так задержался, чтобы услышать ваш рассказ.

- Не положено рассказывать. Специально оговаривалось, не должно просачиваться. Используют враги, чтобы сокрушить нас под корень!

- Как это - "сокрушить", Павел Африканыч? У нас самое могучее государство и армия такая, которой боится даже Америка. Не так давно взрывали, на этот раз не атомную, а водородную.

- Да не в этом дело,- поморщился Африканыч,- бомбы разные бывают. Это тоже бомба, только замедленная. Когда взорвется, неизвестно, и что оставит после себя в нашей идеологии - тоже непонятно.

- Павел Африканыч, вы все загадками говорите. Рассказали бы все, что к чему и о чем речь.

- Не могу, пойми ты, не могу. Нет права. Погоди, может, пройдет время и всех проинформируют. Официально. Потому что знать-то всем надо, кто в печати. Да и партийным работникам. Вопросов будет тысячи...

Так я и не дознался в тот вечер. Правда, уже через несколько дней всем нам, по крайней мере всем сотрудникам нашего журнала, стало известно о том, что говорилось в секретном докладе. А еще через небольшой срок об этом стало известно всему миру. Доклад этот через какие-то каналы попал в руки зарубежных средств массовой информации и стал сенсацией.

Одно было ясно: партия и вся страна пойдут новым путем. Неясно только было, каким будет этот путь, как быстро дадут эффект новые решения. Всем хотелось плыть дальше и скорее к величественным целям, но многие опасались, что поиск новых путей и ломка традиций могут дестабилизировать обстановку и раскачать лодку. В их числе был, конечно, Усольцев. Впрочем, его сознание было маленькой частицей того умонастроения, которым были охвачены многие партработники в 50-х годах. Они были против секретного доклада, и было ясно, что предстояла острая борьба вокруг наследия прошлого и в особенности вокруг новых решений, обращенных в будущее.

Мне не раз приходилось слушать воспоминания Хрущева о Сталине. Это были пространные, нередко многочасовые размышления-монологи, как будто разговор с самим собой, со своей совестью. Он был глубоко ранен сталинизмом. Здесь перемешалось все: и мистический страх перед Сталиным, способным за один неверный шаг, жест, взгляд уничтожить любого человека, и ужас из-за невинно проливаемой крови. Здесь было и чувство личной вины, и накопленный десятилетиями протест, который рвался наружу, как пар из котла... Характерна в этом смысле его речь, произнесенная на банкете в Кремле, где присутствовали участники Совещания представителей коммунистических и рабочих партий в 1960 году.

Старшее поколение, конечно, помнит эту характерную фигуру, а младшее, наверное, никогда не видело даже его портретов. В ту пору ему было уже за шестьдесят лет, но выглядел он очень крепким, подвижным и до озорства веселым. Его широкое лицо с двумя бородавками и огромный лысый череп, крупный курносый нос и сильно оттопыренные уши вполне могли принадлежать крестьянину из среднерусской деревни. Это впечатление, так сказать, простонародности усиливалось плотной полноватой фигурой и подвижными руками, которые почти непрерывно жестикулировали. И только глаза, маленькие, с острым взглядом, глаза, излучавшие то доброту, то властность и гнев, только, повторяю, глаза выдавали в нем человека сугубо политического, прошедшего огонь, воду и медные трубы и способного к самым крутым поворотам.

Именно таким я увидел его тогда и таким запомнил, хотя больше все-таки привлекла меня сама речь. То, что я услышал, при мне повторялось по меньшей мере еще дважды в другой обстановке, более камерной, в присутствии всего нескольких человек. Но что удивительно - он повторял этот рассказ почти слово в слово.

- Когда Сталин умирал, мы, члены руководства ЦК, приехали на ближнюю дачу в Кунцево. Он лежал на диване. В последние месяцы своей жизни Сталин редко прибегал к помощи врачей, он их боялся. Берия его, что ли, напугал или сам он поверил, что врачи плетут какие-то заговоры против него и других руководителей. Пользовал его нередко майор из охраны, который был когда-то ветеринарным фельдшером. Он же и позвонил о кончине Сталина...

Стоим мы возле мертвого тела, почти не разговариваем, каждый о своем думает. Потом стали разъезжаться. В машину садились по двое. Первыми уехали Маленков с Берией, потом Молотов с Кагановичем. Тут Микоян и говорит мне: "Берия в Москву поехал власть брать". А я ему: "Пока эта сволочь сидит, никто из нас не может чувствовать себя спокойно". И крепко мне тогда запало в сознание, что надо первым делом Берию убрать. А как начать разговор с другими руководителями?..

И вот прошло время, и я стал объезжать по одному членов Президиума. Опаснее всего было с Маленковым, друзья ведь были с Лаврентием. Ну, я приехал к нему, так и так, говорю, пока он гуляет на свободе и держит в своих руках органы безопасности, у нас у всех руки связаны. Да и неизвестно, что он в любой момент выкинет, какой номер. Вот, говорю, специальные дивизии почему-то к Москве подтягиваются.

И надо воздать должное Георгию - в этом вопросе он поддержал меня, переступил через личные отношения. Видимо, сам боялся своего дружка. А Маленков тогда был Председателем Совмина и вел заседания Президиума ЦК. Словом, ему было что терять, но в конце разговора он сказал: "Да, верно, этого не избежать. Только надо сделать так, чтобы не получилось хуже".

Потом я поехал к Ворошилову. Вот здесь сидит Клим Ефремович, он помнит. С ним пришлось говорить долго. Очень он беспокоился, чтобы не сорвалось все. Верно я говорю, Клим?

- Верно, верно,- громко подтвердил Климент Ефремович.- Красный то ли от смущения, то ли от выпитого.- Только бы войны не было,- прибавил он почему-то не совсем кстати.

- Ну, насчет войны - это отдельный разговор,- заметил Первый.- Значит, поехал я тогда к Кагановичу, выложил ему все, а он мне так: "А на чьей стороне большинство? Кто за кого? Не будет ли его кто поддерживать?" Но когда я ему рассказал обо всех остальных, он тоже согласился.

И вот пришел я на заседание в Кремле. Сели все, а Берии нет. Ну, думаю, дознался. Ведь не сносить нам тогда головы. Где окажемся завтра, никто не знает. Но тут он пришел, и портфель у него в руках. Я сразу сообразил, что у него там в портфеле! И у меня на этот случай тоже было кое-что припасено...

Тут рассказчик похлопал себя по правому карману широкого пиджака и продолжал:

- Сел Берия, развалился и спрашивает: "Ну, какой вопрос сегодня на повестке дня? Почему собрались так неожиданно?" А я толкаю Маленкова ногой и шепчу: "Открывай заседание, давай мне слово". Тот побелел, смотрю, рта раскрыть не может. Тут я вскочил сам и говорю: "На повестке дня один вопрос. Об антипартийной, раскольнической деятельности агента империализма Берии. Есть предложение вывести его из состава Президиума, из состава ЦК, исключить из партии и предать военному суду. Кто "за"? И первый руку поднимаю. За мной все остальные. Берия весь позеленел - и к портфелю. А я портфель рукой цап! И к себе! Шутишь, говорю. Ты это брось! А сам нажимаю на кнопку. Тут вбегают два офицера из военного гарнизона Москаленко (я с ними договорился заранее). Я им приказываю: "Взять этого гада, изменника Родины, и отвести куда надо". И тут Берия стал что-то бормотать, бормотать... А ведь такой герой был других за холку брать и к стенке ставить. Ну, остальное вы знаете... (Уже впоследствии я узнал, что в одном вопросе Хрущев лукавил: он умалчивал о роли Г. К. Жукова в аресте Берии. И как мы увидим дальше - не случайно.)

- Так вот, я хочу выпить,- тут он взял рюмку,- за то, чтобы такое никогда и нигде больше не повторилось. Мы сами смыли это грязное пятно и сделаем все, чтобы создать гарантии против подобных явлений в будущем. Я хочу вас заверить, товарищи, что мы такие гарантии создадим и все вместе пойдем вперед к вершинам коммунизма!

Непосредственное знакомство мое с Первым состоялось во время поездки в Болгарию. Сейчас мне нелегко представить себе волнение, которое я испытал - молодой человек академического склада, неожиданно для себя попавший на политический Олимп. Но я хорошо помню, что я не спал практически всю ночь накануне вылета спецсамолетом, на котором находилась делегация и сопровождавшие ее лица. Я старался уснуть в самолете, но безуспешно - его изрядно болтало над горами, особенно перед посадкой в Софии.

Во время ужина, организованного болгарскими руководителями в честь делегации, меня, как и других консультантов и помощников, посадили за тот же стол, что и наших руководителей, но по другую сторону. Случайно я оказался прямо напротив Первого. И вот он, как обычно, поднялся произносить тост - на этот раз за советско-болгарскую дружбу - и, тоже как обычно, отвлекшись от тоста, начал вспоминать прошлое. Здесь я снова услышал историю о том, как умер Сталин, как брали Берию, о нравах, которые царили среди высших руководителей при Сталине, о 1937 годе и о многих других политических событиях. Говорил он не меньше двух часов, а я сидел застывший и завороженный, слушая эту исповедь, произносимую не тоном обвинения, а тоном печали и страдания. Я не в силах был оторвать своих глаз от рассказчика, а он, видя мое такое необычное внимание, все чаще обращался в разговоре лично ко мне, жестикулировал, объяснял, доказывал и еще более углублялся в волновавшие его воспоминания, черпая их из самого нутра своего. Все остальные сидели тихо, молча, терпеливо ожидая окончания его речи. И наверное, каждый про себя думал о своем. Меня потрясли эти откровения, эти грозные страсти на политическом Олимпе, эти мучительные переживания, через которые проходят деятели в окружении высшего руководителя. "Ближе к царю- ближе к смерти",- думалось мне в этот момент. Как эта близость выворачивает наизнанку всего человека... Вот она, плата за власть и влияние.

Не помню, чем закончился этот вечер, но хорошо помню, что я долго не мог уснуть, перелистывая в своем возбужденном мозгу страницу за страницей мрачную исповедь участника и жертвы минувших времен... Наутро меня неожиданно пригласил помощник Первого. Оказывается, тот пожелал познакомиться с "интересным молодым болгарином", который так внимательно его слушал. Каково же было удивление Первого, когда он узнал, кто я и где работаю. Он задал мне два-три формальных вопроса и долго жал мне руку и смеялся по поводу своей ошибки. Потом во время встреч в Болгарии, в частности в евстеноградском дворце царя Бориса в Варне, он кивал мне и, весело улыбаясь, покачивал головой: вот, мол, какого дурака свалял. Вообще он был прост и предупредителен в общении с интеллектуальной "обслугой". Особенно он выделял и ценил "речеписцев", поскольку сам чувствовал недостаток образования и культуры, чтобы довести до конца и обработать для печати свое выступление. Многие пользовались этой его слабостью в личных целях. Особенно это развилось при его преемниках, когда составители речей унижались до того, чтобы выпрашивать плату за свои услуги, и плату немалую - академические звания, лауреатские значки, премии или высокие должности.

Впрочем, сам Первый нередко произносил свои речи без всякой подготовки. Иногда они бывали сумбурные, особенно если он был чем-то сильно возбужден и заведен. Но вот в Болгарии мне довелось слышать речь, которую он произносил явно экспромтом в клубе шахтерского поселка, вернувшись после спуска в шахту. Он еще находился в каске, в специальном шахтерском сюртуке. Выйдя на сцену, он произнес речь, которая длилась минут сорок. Ничто ему не мешало, и никто его не торопил. И это была на редкость складная речь с простыми, но четкими мыслями и суждениями, в ясной и грамотной форме. Она вызвала прекрасный отзвук у аудитории и не составила никакого труда для редакторов при подготовке ее к печати.

Вообще Хрущев был человеком глубоко уверенным в себе, раскованным и даже озорным. Когда он начинал говорить, никто, даже он сам, часто не знал, чем кончит. Он попадал в поток сознания, заквашенный на страстях и эмоциях. И ему самому было трудно вогнать этот поток в берега. Отчасти это было свойство его натуры, но отчасти он пользовался этим для политической игры. Он демонстрировал возмущение и произносил слова, которые, будучи изображенными в виде печатного текста, наверняка вызвали бы взрыв негодования у собеседника, партнера или оппонента. Но ему это сходило с рук, поскольку списывалось за счет эмоций. Мне иногда казалось, что он заговаривается, настолько бурно и необузданно он говорил. Медленно успокаивался и, нащупав дно, возвращался к предмету своего разговора, остро следя своими маленькими, озорными, веселыми глазами за выражением лиц своих слушателей. "Ну и актер!- думал я, глядя на эти превращения.- Вот кого не хватает Олежке Ефремову в "Современнике" для полного комплекта".

Во время митинга на площади имени Димитрова в Софии докладчик не раз "отвлекался" от текста. Я сидел на стуле за трибуной, с которой он выступал, и помечал места, пытаясь записать новый текст. В этот момент его жена, женщина с добрым, славным крестьянским лицом, сказала мне: "Оратор не учитывает, что люди стоят под солнцем на жаре, и напрасно расширяет свою речь. Ее и так можно было сократить".

Я слышал от нее и другие критические замечания в адрес мужа и подумал про себя, что он, вероятно, нередко советуется с ней, а может быть, и проверяет свои речи на ней как на слушательнице. Впоследствии я имел случай убедиться, что это так и было. Жена Первого долгое время работала заведующим парткабинетом и неплохо ориентировалась в лекционной работе.

Забавный эпизод произошел во время приема в советском посольстве по случаю пребывания делегации. Когда Первый вошел в большой зал приема, он, не пройдя и нескольких шагов, остановился как вкопанный. В зале были расставлены столы, которые буквально ломились от изобилия напитков и яств. В центре каждого стола расположилась гигантская осетрина размером метра в три-четыре, обложенная креветками, овощами и еще невесть чем. И тут Первый разыграл сцену, к которой, я думаю, давно готовился. "Это что за купеческий стиль!- вскричал он сердито.- Или вы думаете, что мы уже достигли коммунизма? Кто распорядился? Кто вас финансирует?"- накинулся он на посла, который стоял ни жив ни мертв. Посол стал было что-то бормотать насчет дополнительных средств, спущенных Совмином для этого приема, о доставленных в натуральном виде самолетом продуктах, но Первый и слушать не стал.

Замечу попутно, что я так и не понял, почему он с таким упорством произносил "коммунизьм", с мягким знаком перед последней буквой. Свое горловое "ге", вероятно, он действительно не мог исправить, хотя я не исключаю, что и здесь была игра. Что же касается "коммунизьма", то я на сто процентов убежден, что он так произносил умышленно, создавая некий эталон, которому должны были следовать все посвященные, как авгуры. Я сам наблюдал, как один за другим окружавшие его лица, в том числе получившие образование в университете или МГИМО, склонялись к подобному произношению. Этот сленг как бы открывал дорогу наверх, в узкий круг людей, тесно связанных между собой не только деятельностью, но и общим уровнем культуры... Помнится, какой-то лингвист зашел даже так далеко, что предлагал изменить произношение и других русских слов. Например, электрификация, огурци. Эта реформа, правда, опоздала, и куда девался потом тот реформатор - неведомо...

Мне доводилось слышать, как Хрущев понимал свою роль в истории нашей страны. Он говорил, что Ленин вошел в нее организатором революции, основателем партии и государства, а Сталин, несмотря на свои ошибки и преступления, человеком, который обеспечил победу в кровавой войне с фашизмом. Свое предназначение Хрущев видел в том, чтобы дать мир и благосостояние советскому народу. Он не раз говорил об этом как о главной цели своей деятельности.

Проблема, однако, заключалась в том, что он неясно представлял себе средства для осуществления этих целей. Несмотря на весь свой радикализм, он отверг критическое замечание Пальмиро Тольятти, который советовал искать корни культа личности в сложившейся системе, хотя Тольятти конечно же не ставил вопроса о замене социализма капитализмом, а имел в виду само изменение режима личной власти.

Жажда новизны, деятельный характер были органическими чертами Хрущева. Широкая программа восстановления сельского хозяйства, создание совнархозов, интенсивное жилищное строительство, техническое перевооружение промышленности. Паспортная система в деревне, пенсионное обеспечение крестьян, повышение зарплаты низкооплачиваемым категориям трудящихся. Подготовка новой Программы партии, обновление основных законов, изменение принципов и стиля отношений с Западом. И даже знаменитая эпопея с кукурузой... Во всем отражался поиск своих путей и решений, его неуемный общественный темперамент. Хрущевское время было пропитано духовным возрождением, хотя процесс этот и носил явную печать прошлой эпохи, был противоречивым и нередко малоэффективным.

Именно Хрущев по собственной инициативе выдвинул задачу создать прочные гарантии против рецидивов культа личности. Он вел бескомпромиссную борьбу за это внутри страны и на международной арене, не считаясь с теми издержками, которые такая борьба могла привнести в отношения с теми или иными странами, входившими в социалистический лагерь.

Главное значение Хрущев придавал идеологической стороне дела, необходимости до конца разоблачить культ личности, высказать правду о преступлениях 30-х годов и других периодов. Но сама эта правда, увы, была половинчатой, неполной. С самого начала Хрущев споткнулся на проблеме личной ответственности, поскольку многие в партии знали о той роли, которую сыграл он сам в преследовании кадров и на Украине, и в Московской партийной организации. Не сказав правды о себе, он не смог сказать всей правды о других. Поэтому информация об ответственности различных деятелей, не говоря уж об ответственности самого Сталина, за допущенные преступления носила однобокий, а нередко двусмысленный характер. Она находилась в зависимости от политической конъюнктуры. Например, разоблачая на XXII съезде КПСС В. Молотова и Л. Кагановича за избиение кадров в 30-х годах, Хрущев умалчивал об участии А. Микояна, который впоследствии стал его надежным союзником. Говоря о 30-х годах, Хрущев тщательно обходил период коллективизации, поскольку был лично замешан в перегибах того времени.

Хрущев стремился сформировать у всех членов Президиума ЦК общее отношение к культу Сталина. По его указанию каждый из выступивших на XXII съезде представителей руководства должен был определить свое отношение к этому принципиальному вопросу. После съезда, однако, оказалось, что многие из тех, кто метал громы и молнии против культа личности, легко пересмотрели свои позиции и вернулись, по сути, к прежним взглядам.

Вопрос о гарантиях против повторения где бы то ни было культа личности и его последствий занял большое место при подготовке Программы партии. Мне довелось участвовать в этой работе. Помню, в частности, как готовилась записка в Президиум ЦК КПСС о переходе от диктатуры пролетариата к общенародному государству, что имело важное значение, поскольку стереотип диктатуры пролетариата использовался в 30-х годах для обоснования репрессий. Записка была направлена О. В. Куусиненом и вызвала буквально скандал среди многих руководителей. Я сидел в кабинете у Куусинена, когда один из членов руководства кричал ему по телефону: "Как вы могли покуситься на святая святых ленинизма - на диктатуру пролетариата?" И только благодаря энергичной поддержке Хрущева эта идея попала в Программу партии.

Один из практических выводов, если говорить о прошлом, был связан также с более последовательным осуществлением принципа сменяемости кадров. Этот вопрос вызвал больше всего споров. Идея ротации кадров, которая исходила непосредственно от Первого, претерпела ряд изменений. Было проработано не менее десяти вариантов формулировок, которые бы дали ей адекватное воплощение. Хрущев хотел создать хоть какие-то гарантии против чрезмерного сосредоточения власти в одних руках, "засиживания" руководителей, старения кадров на всех уровнях, начиная с первичных организаций и кончая верхним эшелоном. Что касается первичной организации, то это не вызвало особых споров. Но относительно ротации наверху мнения разошлись кардинальным образом. В этом пункте даже ему, с его авторитетом, упорством и настойчивостью, пришлось отступить.

В первоначальном проекте фиксировались принципы, согласно которым можно находиться в составе высшего руководства не больше двух сроков. Это вызвало бурные протесты со стороны более молодой части руководителей. Им казалось крайне несправедливым, что представители старшего поколения, которые уже "насиделись", пытаются ограничить их возможности. В следующем проекте два срока были заменены на три, но и эта формулировка была отвергнута. В окончательном тексте весь замысел - создать новую процедуру сменяемости кадров - оказался препарированным до неузнаваемости. С другой стороны, немало было сделано и для создания юридических гарантий против нарушения законности. Начался пересмотр всего законодательства, подготовка к новой Конституции, которая завершилась в 70-х годах.

К сожалению, принятые тогда кодексы законов также носили на себе печать половинчатости. Поэтому прочные институционные гарантии против режима личной власти и его рецидивов так и не были созданы.

Более того, в обстановке холуйства и своекорыстного пресмыкательства сам Хрущев стал все больше отделять себя от других руководителей, парить над ними, над всей партией и государством. На наших глазах за несколько лет - с 60-го по 64-й год произошла стремительная эволюция в самооценке Хрущевым своей собственной роли.

На протяжении полутора лет мне довелось работать над проектом Программы партии. Мы работали в филиале санатория "Сосны" на Николиной горе. Тем временем другая группа, расположившись в бывшей даче М. Горького по другую сторону Москвы-реки, трудилась над Отчетным докладом ЦК КПСС. Однако незадолго до XXII съезда партии мы получили указание готовить самостоятельный доклад по поводу проекта Программы КПСС.

На самом съезде все его участники, как и вся партия и народ, стали свидетелями почти скоморошного зрелища. Хрущев вначале зачитал четырехчасовой Отчетный доклад, а затем, после перерыва, снова взобрался на трибуну и еще три часа зачитывал доклад о проекте Программы партии.

Мне кажется, именно в хрущевскую пору сложилась эта странная традиция: считать, что авторитет лидера определяется количеством произносимых им слов. При Ленине такой традиции быть не могло, поскольку наряду с ним, постоянно с докладами, замечаниями, статьями, а нередко и с книгами, выступали и другие члены руководства. Что касается Сталина, то он предпочитал выступать редко и весомо, в соответствии с известным афоризмом из "Бориса Годунова": "...царский голос... должен лишь вещать велику скорбь или великий праздник".

Хрущев вообще был большой любитель поговорить и даже поболтать. Неоднократно мне приходилось присутствовать при его встречах с зарубежными лидерами, во время которых он буквально не давал никому вымолвить слова. Воспоминания, шутки, политические замечания, зарисовки относительно тех или иных деятелей - Нередко проницательные и острые, анекдоты, подчас довольно вульгарные,- все это создавало, как говорят сейчас, "имидж" человека непосредственного, живого, раскованного, не очень серьезно и ответственно относящегося к своему слову. Прошло почти тридцать лет, и до сих пор мне приходится слышать в США о его неловкой шутке: "У нас с вами только один спор - по земельному вопросу, кто кого закопает". Точно так же и в Китае до сих пор вспоминают, как он, разбушевавшись в одной из бесед с представителем Китая, кричал о том, что он направит "гроб с телом Сталина прямо в Пекин...".

Проблема гарантий против режима личной власти натолкнулась на непреодолимое препятствие - ограниченность политической культуры самого Хрущева и тогдашней генерации руководителей. То была во многом авторитарно-патриархальная культура, почерпнутая из традиционных представлений о формах руководства в рамках крестьянского двора. Патернализм, произвол, вмешательство в любые дела и отношения, непогрешимость патриарха, нетерпимость к другим мнениям - все это составляло типичный набор вековых представлений о власти в России.

В этом отношении показательны события, последовавшие за июньским Пленумом 1957 года. На нем, как известно, представители старой "сталинской гвардии" посредством так называемого "арифметического большинства" стали добиваться изгнания Хрущева. В результате голосования в Президиуме ЦК КПСС было принято решение об освобождении его с поста Первого секретаря. Это решение, однако, удалось поломать благодаря усилиям горячих сторонников Хрущева. Выдающуюся роль в разгроме сталинистов сыграл маршал Г. К. Жуков. Как рассказывали тогда, во время заседания Президиума ЦК КПСС Жуков бросил историческую фразу в лицо этим людям: "Армия против этого решения, и ни один танк не сдвинется с места без моего приказа". Эта фраза в конечном счете стоила ему политической карьеры.

Вскоре после июньского Пленума Хрущев добился освобождения Г. К. Жукова с поста члена Президиума ЦК КПСС и министра обороны СССР. Сделано это было в традиционном для того времени духе - в момент, когда маршал находился в зарубежной командировке. Ему не было предоставлено возможности по-настоящему объясниться, точно так же, как не было дано необходимого разъяснения партии и народу о причинах изгнания с политической арены самого выдающегося полководца Великой Отечественной войны. И причина изгнания была опять-таки традиционная - страх перед сильным человеком.

Сыграли свою роль в отношениях Хрущева с интеллигенцией и торопливость, стремление вмешаться в любой вопрос и быстро его решить. Тут он нередко оказывался игрушкой небескорыстных советчиков, а то и скрытых противников, готовивших его падение. Хорошо помню, что посещение им художественной выставки в Манеже было спровоцировано специально подготовленной справкой. В ней мало говорилось о проблемах искусства, зато цитировались подлинные или придуманные высказывания литераторов, художников о Хрущеве, где его называли "Иваном-дураком на троне", "кукурузником", "болтуном". Заведенный до предела, Хрущев и отправился в Манеж, чтобы устроить разнос художникам. Таким же приемом тайные противники Хрущева втравили его в историю с Б. Пастернаком, добились через него отстранения с поста президента АН СССР А. Несмеянова в угоду Лысенко, рассорили со многими представителями литературы, искусства, науки.

К несчастью, Первый был окружен советниками, которые сводили на нет многие разумные назревшие преобразования или заменяли их чисто организационными решениями, нередко невзвешенными, непроверенными, непродуманными. Так было, например, с решением вопроса о преодолении ведомственности, бумажно-бюрократических форм управления экономикой. Вместо ведомств были созданы поспешно и небрежно сформированные совнархозы.

Так что система новых экономических взаимоотношений так и не была определена. Все было сделано наспех при большом сопротивлении многих работников хозяйственного аппарата, не понимавших целей этих преобразований, ломки традиций, а также их личных судеб, поскольку им нередко приходилось оставлять насиженные кабинеты в Москве и отправляться в отдаленные места. Еще хуже обстояло дело с преобразованиями в области государственного управления и структуры партийного руководства.

Человек идет дальше всего, когда он не знает, куда идет, говорили древние. Но шаг его при этом извилист и неровен - он то резко вырывается вперед, то сильно откатывается обратно. Так выглядели многие экономические и социальные реформы Хрущева.

Экономическая политика оставалась одним из наиболее уязвимых мест в его деятельности. Он видел задачу в основном в изменении методов руководства экономикой на аппаратном уровне - в Госплане, совнархозах, министерствах, но не понимал значения глубоких структурных реформ, которые меняют условия труда и жизни непосредственных производителей - рабочих, крестьян, научно-технической интеллигенции.

Особенно неблагоприятно такой подход сказался при подготовке Программы партии 1961 года. Самые большие споры вызвало предложение включить в Программу цифровые материалы об экономическом соревновании на мировой арене. С этим предложением приехал на одно из заседаний председатель Государственного научно-экономического совета Совмина СССР А. Засядько. Доклад, который он сделал в рамках рабочей группы, показался всем участникам легкомысленным и ненаучным. Выкладки о темпах развития советской экономики и экономики США фактически были взяты с потолка - они выражали желаемое, а не действительное.

Однако сам Засядько легко положил конец разгоревшейся дискуссии. Он открыл первую страницу книжки в синем переплете с машинописным текстом примерно на 80 страницах и показал резолюцию: "Включить в Программу" - и знакомую подпись Первого. Так в Программу партии оказались включены цифровые выкладки о том, как мы в 80-х годах догоним и перегоним Соединенные Штаты. Порывы были высокие, но, как говорится, кроме амбиций нужна еще и амуниция.

Надо, впрочем, попытаться представить себе общий дух того времени. Хотя мало кто верил в цифры Засядько, энтузиазма и оптимизма у нас хватало. И базировались эти чувства вовсе не на пустом месте, все были убеждены, что принимаемая Программа открывает этап крупных структурных преобразований и сдвигов - иначе зачем было бы принимать и утверждать новую Программу и даже уход Хрущева сразу не остановил дела. В сентябре 1965 года состоялся-таки Пленум ЦК КПСС о хозяйственной реформе. Отрицательное отношение к ней Брежнева свело, однако, на нет усилия предыдущей эпохи.

Еще хуже обстояло дело с преобразованиями в области государственного управления и структуры партийного руководства. Кто "подсунул" Хрущеву идею разделения обкомов и райкомов партии на промышленные и сельскохозяйственные? Интуитивно я убежден, что это было сделано не без злого умысла - чтобы окончательно подорвать его авторитет среди партийных руководителей.

Названные ошибки были поставлены Хрущеву в вину на октябрьском (1964 г.) Пленуме ЦК КПСС. На нем сложился странный симбиоз политических сил - от сторонников последовательного продвижения по пути XX съезда до консерваторов и затаившихся сталинистов; все они сплотились против лидера, который вывел "наверх" большинство из них. Последующие события не оставили сомнения в том, что Хрущев был отстранен не столько за волюнтаризм, сколько за неуемную жажду перемен. Лозунг "стабильности", выдвинутый преемниками, надолго затормозил назревшие реформы. Само слово "реформа", как и упоминание XX съезда, стало опасным и стоило многим сторонникам этого курса политической карьеры.

Время не рассеяло бесчисленные мифы вокруг имени Хрущева у нас и за рубежом. Разделив судьбу других реформаторов, Хрущев не снискал объективного признания в массовом сознании. Народ, который когда-то возвышал Ивана Грозного и осуждал Бориса Годунова, не мог принять после Сталина общественного деятеля, лишенного мистической магии, земного и грешного, подверженного ошибкам и заблуждениям. Шолохову еще в период "оттепели" приписывали фразу о Сталине: "Конечно, был культ, но была и личность". То был скрытый упрек Хрущеву как куда менее значительной фигуре. Упрек человеку, который будто бы, подобно шекспировскому Клавдию, стащил корону, валявшуюся под ногами.

А тем временем в странах Запада Никиту Хрущева ставили на одну ступеньку с Джоном Кеннеди и папой Иоанном XXIII и видели истоки ухудшения международного климата в конце 60-х годов в том, что эти лидеры по разным причинам сошли с политической арены. Появилось множество книг, посвященных анализу "хрущевизма" как нового течения в социализме.

Можно было бы сказать - нет пророков в своем отечестве, но это было бы неточно. Вопрос глубже и сложнее. Пожалуй, ближе других к оценке Хрущева подошел Эрнст Неизвестный, с которым Хрущев вел свою "кавалерийскую" полемику в Манеже. Созданный скульптором памятник на могиле Хрущева - бронзовая голова на фоне белого и черного мрамора досок - удачно символизировал противоречивость "оттепели" и ее главного героя.

Сейчас, почти четверть века спустя, сравнивая период до и после октября 1964 года, мы лучше видим силу и слабость Хрущева. Главная его заслуга состояла в том, что он сокрушил культ личности Сталина. Это оказалось необратимым, несмотря на все трусливые попытки водворить пьедестал на прежнее место. Не вышло. Значит, вспашка была достаточно глубокой. Значит, пахарь трудился не зря. Мужественное решение о реабилитации многих коммунистов и беспартийных, подвергшихся репрессиям и казням в период культа личности, восстанавливало справедливость, истину и честь в жизни партии и государства. Мощный, хотя и не во всех отношениях эффективный и умелый, удар был нанесен по сверхцентрализму, бюрократизму и чиновному чванству.

Во времена Хрущева положено начало перелому в развитии сельского хозяйства - повышены закупочные цены, резко уменьшено бремя налогов, стали применяться новые технологии. Спорное решение об освоении целины при всех недостатках сыграло определенную роль в обеспечении населения продовольствием. Хрущев пытался повернуть деревню к зарубежному опыту, первой сельскохозяйственной революции. И даже его увлечение кукурузой было продиктовано благими намерениями, хотя и сопровождалось наивными крайностями. Худую роль сыграла, однако, гигантомания в деревне. И в особенности грубейшая ошибка - сокращение приусадебных хозяйств.

С именем Хрущева в то же время связаны крупнейшие достижения в области науки и техники, позволившие создать фундамент для стратегического паритета. До сих пор у всех перед глазами стоит встреча Юрия Гагарина с Хрущевым, ознаменовавшая прорыв нашей страны в космос. Мирное сосуществование, провозглашенное на XX съезде КПСС, после потрясения в период карибского кризиса становилось все более прочной платформой для соглашений, деловых компромиссов с Западом. К эпохе "оттепели" восходят истоки Заключительного акта в Хельсинки, который закрепил итоги второй мировой войны и декларировал новые международные отношения, экономическое сотрудничество, обмен информацией, идеями, людьми.

В ту пору партия приступила к решению многих социальных проблем. Жизненный уровень населения в городе и деревне стал постепенно расти. Однако намеченные экономические и социальные реформы захлебнулись. Серьезный удар по надеждам реформаторов нанесли трагические события в Венгрии в 1956 году. Но не последнюю роль сыграла и самоуверенность Никиты Сергеевича, его беспечность в вопросах теории и политической стратегии. "Хрущевизм" как концепция обновления социализма не состоялся. Если воспользоваться образом, который так любил главный оппонент Первого секретаря Мао Цзэдун, Хрущев ходил на двух ногах: одна смело шагала в новую эпоху, а другая безвылазно застряла в тине прошлого.

Отвечая на вопрос, почему в 60-х годах реформы потерпели поражение, можно было бы сказать и так: консервативные силы смогли взять верх над реформаторами потому, что аппарат управления, да и все общество были еще не готовы к радикальным переменам. Но это слишком общий ответ. Нужно попытаться выяснить, чем воспользовались консерваторы.

Одна из ошибок состояла, на мой взгляд, в том, что поиск концепции реформ и путей их осуществления был основан на традиционных административных и даже бюрократических методах. Хрущев обычно давал поручения о "проработке" тех или иных проблем - экономических, культурных, политических - министерствам, ведомствам, то есть тому самому аппарату управления, который должен был сам ограничить свою власть. Аппарат же всегда находил способ прямыми, косвенными, двусмысленными решениями уберечь себя от контроля.

Более или менее удачные реформы как в социалистических странах, так и в капиталистических обычно намечались группой специалистов, главным образом ученых и общественных деятелей, которые работали под руководством лидера страны. Так было, скажем, в Венгрии, Югославии. В Китае особую роль в подготовке реформ сыграла группа советников под руководством Чжао Цзыяна. В Японии я встречался с профессором Охита, который считается автором японского "чуда". В ФРГ план реформ был составлен в свое время профессором Эрхардом, который впоследствии стал канцлером страны.

Второе - "народ безмолвствовал". Теперь, опираясь на опыт гласности, мы особенно ясно видим, как мало было сделано, чтобы проинформировать людей о прошлом, о реальных проблемах, о намечаемых решениях, не говоря уже о том, чтобы включать самые широкие общественные слои в борьбу за реформы. Сколько раз слышал в ту пору: "А чем Хрущев лучше Сталина? При Сталине хоть порядок был, бюрократов сажали и цены снижались". Не случайно в момент октябрьского Пленума ЦК КПСС в 1964 году едва ли не большинство во всем обществе вздохнуло с облегчением и с надеждой, ожидая благоприятных перемен.

И последний урок. Он касается самого Хрущева. Этот человек острого природного политического ума, смелый и деятельный, не устоял перед соблазном воспевания собственной личности. "Наш Никита Сергеевич!" Не с этого ли началось грехопадение признанного борца с культом? Прилипалы топили его в море лести и восхвалений, получая за это высокие посты, высшие награды, премии, звания. И не случайно, чем хуже шли дела в стране, тем громче и восторженнее звучал хор прилипал и льстецов об успехах "великого десятилетия".

Древние говорили: "Судьба человека - это нрав его". Никита Хрущев стал жертвой собственного нрава, а не только жертвой среды. Торопливость, скоропалительность в решениях, эмоциональность были непреодолимыми его чертами.

Мне рассказывал один из помощников Хрущева об удивительном разговоре, который состоялся у его шефа с Уинстоном Черчиллем. Это было во время визита Хрущева и Булганина в Англию в 1956 году. Они встретились с Черчиллем, помнится, на приеме в советском посольстве. Вот что сказал старый британский лев: "Господин Хрущев, вы затеваете большие реформы. И это хорошо! Хотел бы только посоветовать вам не слишком торопиться. Нелегко преодолеть пропасть в два прыжка. Можно упасть в нее". Я рискнул бы добавить от себя: пропасть нельзя преодолеть и тогда, когда не ведаешь, на какой берег собираешься прыгнуть.