ПРОСТРАНСТВО, ДВИЖЕНИЕ...

Как это начиналось? Как и когда раскололся недвижный вечный свод небес? Как приходило к человечеству новое понимание времени? Может быть, все началось с той минуты, когда, пыхтя и кашляя, двинулся в первый путь паровозик Стефенсона? С той минуты, когда Белл сказал своему помощнику в первую телефонную трубку: "Пройдите, пожалуйста, туда-то", а валик фонографа законсервировал первую фразу - голос Эдисона: "У Мери есть овечка"?

Время понеслось, завертелось и, кажется, не собирается замедлять свой бег. С конца XIX века возникла ситуация, предсказанная Льюисом Кэроллом в "Алисе в Зазеркалье". Кэролла, правда, цитируют беспрерывно - в доказательство того, как он все хорошо предвидел. Но ведь предвидел же, что поделаешь; и сейчас мне тоже трудно удержаться от очередного цитирования: слишком похоже мы живем.

"Алиса и королева бросились бежать... Самое удивительное было то, что деревья не бежали, как следовало ожидать, им навстречу.

- Что это? - спросила Алиса. - Мы так и остались под этим деревом. Неужели мы не стронулись с места ни на шаг?

- Ну конечно, - ответила королева. - А ты чего хотела?

- У нас, - сказала Алиса, с трудом переводя дух, - когда долго бежишь со всех ног, непременно попадешь в другое место.

- Какая отсталая страна! - сказала королева. - Ну а здесь, знаешь ли, приходится бежать со всех ног, чтобы только остаться на том же месте. А если хочешь попасть в другое место, тогда нужно, по крайней мере, бежать вдвое быстрее.

- Ах нет, я никуда не хочу попасть, - сказала Алиса. - Мне и здесь хорошо".

...Мы не девочка Алиса, мы все хотим куда-то попасть и вынуждены для этого бежать все быстрее. Мы вынуждены поспевать за временем. Это не мы, это время изменило свою скорость с тех пор, как принципиально по-иному начала циркулировать информация. Нам же остается только поспевать за временем.

Вся история человечества вплоть до появления паровоза - это 20 километров в час. 20 километров - скорость несущейся во весь опор лошади. Быстрей двигаться было нельзя и во времена Ганнибала, и во времена Наполеона. Породы лошадей, которыми располагали противники, решали подчас судьбы сражений и Л династий. В XIX веке хорошие лошади при хорошей голове их владельцев могли помочь составить миллионное состояние.

18 июня 1815 года. Окончание битвы при Ватерлоо. Некто мчится в карете по Брюссельской дороге к морю, где его ждет корабль. Он прибывает в Лондон. Вестей из Франции еще нет. Пользуясь этим обстоятельством, он буквально в один вечер взрывает биржу. Так Ротшильд основал свою империю.

У Шекспира в "Сне в летнюю ночь" маленький хвастунишка эльф Пэк говорит королю эльфов и фей Оберону: "Весь мир готов я облететь за полчаса". Это сказочное преувеличение, в которое верящие в эльфов современники Шекспира все равно не могли поверить: нельзя верить в невозможное. Первая попытка объехать, "облететь весь мир" кругосветное путешествие Магеллана -длится три года. Это начало века XVI. В XVIII веке путешествие вокруг Земли занимало меньше времени, но все равно исчислялось многими месяцами.

Но вот наступил век XIX. ,Ровно сто лет назад сырым октябрьским вечером начинается действие романа Жюля Верна "80 дней вокруг света". Бесстрастный англичанин Филеас Фогг заключает пари, что объедет вокруг света за 80 дней. Он отправляется в путь, а дальше все происходит так же, как в наши дни, когда в океан выплывает Тур Хейердал или очередной его подражатель: газеты пишут, женщины волнуются. (Правда, есть разница: герой Жюля Верна использовал наиновейшие виды транспорта, современные герои норовят углубиться в седую древность - папирусные лодки, пироги, плоты. Чем древнее транспорт, тем больше ажиотаж прессы, тем больше волнений.)

Жюль Верн писал роман, досконально изучив расписания поездов и пакетботов, он славился большой дотошностью, он в самом деле все высчитал и проверил: быстрее в те годы обернуться вокруг света было невозможно.

Всего 80 дней! Это поражало воображение. И Лев Толстой рисовал своим детям картинки, иллюстрации к роману. Появились реальные, не выдуманные чудаки, решившие повторить рекорд Филеаса Фогга. Повторить - да. Но не перекрыть. Только в начале XX века цифра 80 несколько снизилась.

Шекспировский Пэк грозился облететь вокруг Земли за 30 минут. Это не могло не веселить зрителей театра "Глобус". Спутник облетает вокруг Земли за 89-90 минут. Честно говоря, этой цифре мы не особенно удивились, уже существовала реактивная авиация, мы были подготовлены к чуду.

В том-то все и дело. Мы были подготовлены! В течение всего XX века менялось, да уже и, пожалуй, принципиально изменилось отношение человека к пространству, к преодолению его. Земной шар сжался, съежился, потерял свою таинственность. Уже один из героев Жюля Верна в том самом 1872 году горюет, что Земля уменьшилась, раз ее можно теперь объехать в десять раз быстрее, чем сто лет назад.

Психологи утверждают: появление часов, вызвало к жизни новые структуры памяти. Новые способы связи - это тоже .психологический прорыв. Вот что мне хотелось доказать, вот для чего понадобился столь пространный экскурс в транспортные проблемы прошлых веков. Паровоз, телефон, радио. Предпоследний прорыв - самолет. Последний - ракета. Меняется не просто скорость передачи информации и способы передвижения человека по земле. Меняется наше видение мира в связи с, казалось бы, таким странным понятием, как ощущение человеком себя в пространстве. Происходит, если вдуматься, коренное изменение идеала образа жизни.

Идеал человечества на протяжении тысячелетий - стремление к покою.

Идеал второй половины XX века - движение, беспрерывная смена впечатлений. И молодые люди спускаются по бурным рекам на плотах (там, где лучше было бы вовсе не спускаться, где делать это опасно и бессмысленно) карабкаются в горы, идут в тайгу. Называется это туризм. И тысячи людей в отпуск поднимаются и едут. Впечатление, что сдвинулась с насиженных мест вся планета. Едут из одного маленького городка в другой, за тысячи километров - в гости, в отпуск.

В последние годы едут на Север - посмотреть деревянную архитектуру. Там плохие гостиницы или их нет вовсе, там нещадные комары, там от деревни до деревни надо плыть на лодке, ждать катера или парохода: неудобства северных путешествий известны заранее -.все равно едут В Бухару и Сздаркадд, на озеро Иссык-Куль. И цифры обработанной социологической анкеты демонстрируют поразительное: большинство опрошенных мечтало бы провести отпуск на, Байкале.

Люди едут на север

Дальний Восток, пожалуй, еще только не освоен. Скорей всего не потому, что дорого стоит туда дорога. Просто не преодолен еще некий барьер расстояния, доставшийся нам в наследство от всего предыдущего развития цивилизации. .Внутренняя несвобода , от ..дальности расстояния еще жива в нас, от нее не так-то легко избавиться. Во Владивосток лететь на три дня вовсе нерационально, глупо даже как-то. Это в нас осталось. Некое соотношение между временем, проводимым в покое после дальней дороги и самой этой дальней дорогой. "Владивосток? Туда надо лететь на две недели, на неделю в крайнем случае".

В XVII веке воевода ехал в Якутск три годами сидел там долго, часто много лет. Курьер скакал в Якутск десять-одиннадцать месяцев. И естественно, не уезжал обратно на следующий день после того, как вручил царский пакет. Дорога, путешествие всегда были связаны с трудностями, неудобствами, усталостью. Вспомним всю литературу XIX века. Сколько в ней фраз типа: "Давши отдохнуть гостю дней пять с дороги, повезли его представлять соседям".

Летом 1831 года Пушкин пишет жене из Петербурга в имение Полотняный Завод письмо за письмом, уговаривая не ездить в Калугу: путешествие не из легких и утомит ее. Наталья Николаевна, конечно же, не слушается и едет, и танцует на балах, и Пушкин волнуется: как-то она доберется обратно. Из Полотняного Завода в Калугу ходит сейчас медлительный рейсовый автобус. На автобусе этом до Калуги полтора часа, на машине - сорок минут.

Степень мучений, связанных с дорогой, - вот что нам, наверное, трудно себе представить. В кино ведь все выглядит романтично: лошади, дорога, тулуп, ямщик. Разве эти кадры не волнуют, разве нас не охватывает легкая ностальгия по давно ушедшему обиходу жизни? И мы забываем при этом, сколько, потеряв, приобрели. Раньше, проехав сорок верст, оседали в гостях, по крайней мере, на неделю. Мы на неделю улетаем отдохнуть в Крым. Ибо наша тысяча километров это даже не прежние сорок верст.

Разница между тем, что было, и тем, что есть, - психологическая, в быстроте преодоления пространства. Мера дискомфорта в пути остается все та же: воздушные ямы не более упоительны, чем ухабы на разъезженной колее. Сам процесс передвижения и сейчас, казалось бы, не приносит особенной радости.

На глазах и памяти буквально последних двух поколений идеалом отдыха и развлечений стал дискомфорт движения. Еще 30 лет назад отдых - это покой. Берег моря, пляж, солнце, сидение на одном месте. Отсутствие впечатлений - вот основа и девиз настоящего отдыха. А сейчас толпы неутомимых людей самых разных возрастов, предводительствуемые охрипшими экскурсоводами, обвешанные кино-, фото- и прочей техникой, носятся на автобусах по древним городам. И не сядешь в пятницу в пригородную электричку, штурмуемую молодыми людьми с грузом (рюкзаки, байдарки, гитары, белозубые улыбки, несокрушимая уверенность, что только так стоит жить).

И Александр Твардовский, тонко чувствующий время, пишет: "Я в эту бросился дорогу, я знал, она поможет мне". Откуда эта надежда, почти уверенность? Почему поэты вдруг ощутили покой, как бич, как наказание: "Это почти неподвижности мука мчаться куда-то со скоростью звука" (Леонид Мартынов).

Случилось нечто непостижимое с точки зрения всей предыдущей истории человечества. Распространилась идея, для абсолютного большинства людей, живших до нас, странная и непонятная. Еще в XVIII, да что там, даже в XIX веке, понятие человека, мечущегося по земле бесцельно, - почти немыслимо. Конечно, люди ездили, но всегда зачем-то, с какой-то целью. Речь идет об обществе в целом, а не о наиболее динамичной его части, не о тех, кого мы называем великими людьми - путешественниками, поэтами, не о людях, настежь открытых миру со всеми его неоткрытостями.

Всегда, во все времена рождались странные личность наделенные особой двигательной активностью, стрессоустойчивостью, чьи биографии - сплошная загадка. "Родился, вырос, воспитывался", все как у всех, а дальше деяние, подвиг. Но откуда достало сил выдержать? Как ни вчитывайся в дневниковые записи (если они сохранились), как ни изучай свидетельства современников - все равно неясно.

А сколько безвестных родилось не вовремя, не там, сколько не воплотилось! Сколько (хочется верить) воплотилось, но не оставило о себе письменной памяти! Сколько под влиянием неумолимых обстоятельств превратилось в пиратов, конквистадоров-головорезов. (Интересно, как выглядела бы история Европы, если бы команда Колумба взбунтовалась по-настоящему, повернула каравеллы назад и Америку открыли бы попозже? Новый континент в течение двух веков высасывал из Европы недовольных: авантюристов, неудавшихся военных, честолюбцев, все активное и взрывчатое.) Но о деятелях такого склада нужен особый разговор...

Люди же, обыкновенные люди, предпочитали покой. Пушкин, хрестоматийные строки:

Им овладело беспокойство, Охота к перемене мест, Весьма мучительное свойство, Немногих добровольный крест.

Вот они, примечательные слова: "немногих добровольный крест". Пушкинский Онегин - странный человек, и ведет он себя странно с точки зрения здравого смысла XIX века, путешествует ни для чего, просто так. Опять-таки канонические строки: "И вечный бой, покой нам только снится". Дальше у Блока кровь, пыль, степная кобылица. На рубеже двух веков менялось отношение человека к движению. Цикл стихов, откуда взят та эта строка, посвящен тому, что происходило на Руси в XIV веке, на поле Куликовом. Интересно, как прочли бы стихи Блока те, о ком они написаны, люди XIV века? Скорей всего они так же, как мы, согласились бы с поэтом, но по-другому: да вечный бой, дотла разоренная земля, покоя давно не было и нет, покой только снится.

В стихах великого поэта многослойное восприятие пространства и времени: исторические ощущения XIV века (где-то в "Записных книжках" у Блока есть фраза, что ему снилась Куликовская битва) и то, что едва нарождалось в начале века XX, поэт запечатлел его для нас, и то, что существует как некий универсальный закон жизни человеческой души: "не может сердце жить покоем".

...Идея опасности и нежелательности движения и как противопоставление ей - идея покоя - старая-старая идея. Для древних любое странствие - это испытание ПОДБИТ, Странствует, совершая, свои подвиги, Геракл. И он герой. Плывет бог знает где, вокруг; Сицилии как выясняется по новейшим изысканиям, Одиссеи и, выдерживает то, что не в силах вынести ни один простой человек, только герой. Добровольное движение по земле в течение долгих веков - это жертва, искупление за грехи. В средневековье это нечто вроде вериг, спанья на гвоздях. Разве не мученик паломник на дорогах, где каждую; минуту поджидает опасность?

Движение, вечная неуспокоенность - к тому же и форма возмездия, способ проклятия. На вечное движение обречен "Летучий голландец". И печальный Демон, дух изгнанья, осужден вечно летать над грешною землей. Блуждает по замку Эльсинор дух отца Гамлета в ожидании, когда принц отомстит: только тогда дух обретает покой.

Невольно приходит в голову вывод странный и спорный: может быть, ощущения благости покоя и нежелательности движения нашли свое отражение в представлениях о рае и аде?

Чем привлекателен рай? Только ли тем, что там нет ни болезней, ни печалей, ни воздыханий, что "веселие" там норма жизни? В раю ничего не меняется, ничего не происходит. Может быть, в этом все дело? Ад же вечный вихрь, геенна огненная. Там грешники воют и скрежещут зубами от пожирающего их огня, там гложет их червь, там нет надежды, как пишет Данте, "на смягченье мук или на миг, овеянный покоем". Итак, одна из центральных религиозных идей, если принять эту, может быть, более чем спорную мысль, оказывается тесно связанной с реальной земной жизнью, с обыденными ее обстоятельствами. Будущая жизнь конструировалась отталкиванием от неудобств жизни настоящей.

У Михаила Булгакова в "Мастере и Маргарите" в конце романа к Воланду, сидящему на балюстраде '(дома, в описании которого мы узнаем дом Пашкова, нынешнюю Ленинскую библиотеку, приходит Левий М4твей, ученик Иешуа Га Ноцри, и передает просьбу учителя взять с собой мастера и наградить покоем: "они заслужили покой". Они заслужили вечный домик под вишнями, музыку Шуберта по вечерам, мастер получит не райское безделье, а странный покой, наполненный сосредоточенным творческим трудом. (Пушкинские неотменные - для каждого творческого человека - покой

и воля в другую эпоху в другом, неузнаваемом фантасмагорическом обличье.)

Прошло тридцать с лишним лет с тех пор, как Булгаков закончил свой роман. Речь в нем шла о судьбе творческой личности в мире. Если спросить среднетворческого современного человека, каким ему представляется рай, рай скорее всего смахивал бы на хорошо организованный туристский вояж: ты едешь, удобно расположившись, а за окном все меняется. Ну а ад? Ад - это домик под вишнями, каждый вечер та же музыка, каждый вечер та же Маргарита. Можно ли придумать что-нибудь ужаснее?.. Ад в нынешнем понимании отсутствие острых впечатлений. Самый легкий способ организации впечатлений - движение: "Я в эту бросился дорогу, я знал..." Застой - вот что сейчас губительно, так нам кажется, для личности.

Скажи москвичу какого-нибудь XVI века, что через пять лет ему придется ехать в Париж или Лондон. Да он от страха бы помер за эти пять лет, от страха ожидания. Он дома хотел жить, за своим забором из кольев двухметровой длины. Забор, дом, огород создавали ему иллюзию безопасности. Теперь представьте современного москвича, которого попросили бы никуда не отлучаться из Москвы в течение пяти лет. Все можно, пожалуйста, ходи на работу, в кино, театры, музеи, телевизор смотри, друзей принимай, вот только не езди никуда. Да наш москвич затоскует через месяц. Скорей всего он никуда и не собирался особенно ездить, но он знал: в любую минуту можно сорваться с места.

...В послевоенные годы, когда начались психологические исследования личности в условиях одиночества, появился термин: "сенсорный голод", то есть голод чувств из-за отсутствия внешних впечатлений. Исследовалось поведение человека в батискафах, в пещерах, в сурдокамерах - в условиях вынужденного одиночества. Человека обвешивали датчиками, снимали на кинопленку, неожиданно подавали в камеру устрашающие звуковые программы. И каждый раз после очередного эксперимента, конечно же, собирали богатую научную жатву. Но кроме реляций о ходе жатвы, в научные и уж тем более в научно-популярные статьи прорывалось восхищение: какой героизм, какая выдержка, какое умение владеть собственными эмоциями!

В перспективе прошлой истории человечества наши

восторги выглядят довольно забавно: одиночество, в том числе вынужденное одиночество, часто бывало нормой,, жизни, а не жизненным испытанием. Застревали на островах Белого моря, отправляясь на рыбную ловлю, русские поморы. Зимовали, возвращались домой, если везло. Никто не восхищался.

То, что прежде казалось естественным, современному человеку вынести невмоготу - вот где на самом деле предмет для размышлений, сопоставлений и прогнозов на будущее. Современному человеку просто физиологически необходим гораздо больше, чем в прошлые века, беспрерывный приток свежих впечатлений.

Прежде для человека, вступающего в жизнь, мир заранее выглядел как консервативная система. Вернее, не мир, мир был таким же, по миру можно было бегать, прыгать, плыть, скакать на коне. Это время, как пресс, давило на человека. Это время обладало магической способностью останавливать мир.

Таково было мировоззрение; бытие представлялось устремленным к блаженному покою. В XX веке мы узнали об окружающем мире неизмеримо много по сравнению со всей предыдущей историей. То, на что осмеливались отдельные личности, на чудо поездки, путешествия (Гёте отправлялся в Италию, как герои Брэдбери отправляются на Марс), стало доступным всем. Мы получили возможность передвигаться по земле без особенных опасений.

Но все дело в том, что перемены настигли нас внезапно. Вдруг. И младшая современница Блока, пережившая бури века, так почувствовала эти перемены:

Бедствие это не знает предела...
 Ты, не имея ни духа, ни тела,
 Коршуном злобным на мир налетела,
 Все исказила и всем овладела 
И ничего не взяла.

Коротенькое стихотворение называется "Скорость". Автор его - Ахматова. Расшифровать смысл этих пяти строчек не просто, но заманчиво: поэты помимо их воли регистрируют и замечают то, что нам, простым смертным, становится ясным очень и очень не скоро. Первые четыре строчки как будто бы понятны, но что означает пятая, таинственная: "И ничего не взяла"? Тут возможны, мне кажется, три варианта объяснений.

Вариант первый - пессимистический. Скорость все исказила, испортила, сломала. Злобный коршун убивает свои жертвы во имя того, чтобы насытиться. А во имя чего действовала скорость? Ведь она ничего не взяла. Как по Уголовному кодексу тяжелее всего караются преступления безмотивные, так скорость бессмысленно овладела нашей жизнью, и потому ее преступление перёд людьми особенно опасно. Она нам ничего не дала взамен. В этом варианте действительно вместо слова "взяла" напрашивается "дала". Но последний глагол пахнет назидательностью и утилитаризмом. Ахматова не могла позволить себе этого слова.

Вариант второй - обманный. Скорость нас просто обманула. Налетела, овладела, мы-то поверили. Но она не взяла нас с собой.

Вариант третий - оптимистический. Скорость - это вихрь. Но вихрь - это быстротечность. Успехи вихря всегда преходящи. Так страсть налетит и пройдет. Пройдет и увлечение скоростью. Хотя вроде бы она все исказила и всем овладела, но ей не удалось победить. Вечные вещи остаются нетленными в век реактивных двигателей и в век газовых фонарей.

Внутренне больше всего хочется, конечно же, принять последний, оптимистический вариант. Сейчас человечество переживает тот исторический момент, когда идет уже не столько овладение, сколько привыкание к новым скоростям. Они нас захватили, закружили; в этом кружении мы что-то теряем с исторической непривычки. И это не удивительно. Даже после езды на велосипеде, как однажды заметил Пришвин, не сразу приходишь в себя и начинаешь понимать жизнь: чем тише едешь, тем больше видишь движение жизни. Сейчас из одной крайности мы как будто бы бросились в другую.

...Так ребенок не в силах отвести новой игрушке скромное место в ряду других, пока не наиграется ею всласть.