Это торопливое лето

Распахнув дощатую дверь, Зина шагнула из лесной избенки - своего ночного пристанища - в острую свежесть раннего утра. И ахнула: снег на траве! Строго говоря, на траве лежал не снег, а плотный слой инея после сильного ночного заморозка. Но для нее это было не столь существенно. Она так и замерла у порога под навесом еловых ветвей, словно боялась неловким движением спугнуть невиданную прежде красоту. На пологом береговом склоне, заросшем осокой от леса до речного галечника, все по-зимнему серебрилось. Иней лежал на свежей-свежей зелени, только на ней, и потому казался как бы слегка приподнятым над землей. Стоял июль. И не далее как вчера жара в середине дня достигала тридцати градусов.

Скрипнули ржавые петли. В дверном проеме мелькнуло лицо 3иншюй помощницы - лаборантки Вали Лопатиной. Она высунула наружу только голову, зажмурилась от яркого света и, проговорив: «Господи, какая холодина!», юркнула обратно - одеваться.

Через час обе, нагруженные рюкзаками и сетчатыми рамками для гербария, уже шли по заброшенной дороге вдоль берега Пижмы, держа путь к деревне, расположенной выше по течению. Шли молча, как ходят люди, привыкшие мерить длинные километры не ради времяпрепровождения, а по необходимости.

Река была быстрая, порожистая и сильно петляла, образовывая обширные излучины. Дорога срезала их напрямик, по временам углубляясь в тайгу. Это сокращало путь, но идти было тяжелей - из-за частых поворотов Пижмы один и тот же берег то опускался пологим склоном, то вздымался изматывающей кручей.

Петляющие реки с быстрым течением легко подмывают берега, оголяя оползнями и осыпями горные породы. Так, наверное, образовались и те обнажения известняков, которые еще в 40-х годах приметили в этих местах геоботаники. Приметили по причине хиреющей на них лесной растительности и еще потому, что серые проплешины очень скоро облюбовывались Дикими бобовыми травами. Вот за ними-то и шла сотрудница Института биологии Коми филиала Академии наук СССР Зинаида Улле.

Теперь стебли заиндевелой осоки топорщились по обочинам и, когда Зина задевала их сапогами, отзывались тихим звоном. Она с удивлением все прислушивалась к этим прозрачным звукам, пока солнце совсем не растопило серебристого налета и трава под ногами не стала тихой и влажной.

Однако даже впечатления необычного утра не в состоянии были заглушить мучившего Зину последнее время чувства неудовлетворенности собой. Уже второе год она занималась этими бобовыми, но считала, что реально полезного сделала мало и пи на шаг не продвинулась дальше того, что еще раньше было выяснено другими.

В таежной республике не пашня главный кормилец, а пойменный луг. Именно его разнотравной щедростью здесь всегда держалась сытость скота, а значит, и человека. Однако обилие лугов, составляющих часть неповторимого ландшафта в долинах многоводной Печоры, Вычегды и бесчисленных их притоков, стало обманчивым. Затоптанные бессистемной пастьбой, лишенные ухода, они начали зарастать никудышными щучкой и осокой. Еще не утратившие внешней привлекательности, они год от года теряли силу и здоровье. Проку с их яркого мелкотравья было немного. Только труд и забота могли вдохнуть в них новую жизнь.

Что входит в понятие «забота о луге», известно: не брать с него лишнего, возвращать уставшей пойме истраченное, теснить наступающие болота, мелколесье, кочкарник, наконец, где надо, подселять молодое племя злаков и, конечно, глубокоуважаемых бобовых, которые, как известно, вершками сдабривают корм, а корешками землю. Все это вполне было одолимо местными силами и средствами. За исключением семян. На Север их приходится завозить

Но даже в южных хозяйствах бассейна Вычегды привозной, допустим, красный клевер лишь первые год-другой не скупился на урожай, потом скудел.

Ученых Института биологии давно интересовали возможности местной растительности для улучшения лугов. Это было частью единого потока в изучении природных ресурсов республики, в который уже влились глубокие труды по почвоведению И. Забоевои, подробнейшие карты, составленные геоботаником А. Лащенковой, а также описания флоры огромного пространства от Белого моря до Урала. Усилиями одного из старейших исследователей северной природы, И. Хантимера, была доказана жизнеспособность котворного луга даже в тундре, под Воркутой. Затеянный лет двадцать назад местными дикими злака-се он пе просто выстоял в, казалось бы, немыслимых условиях, но настолько вошел в силу, что исправно подкармливал целую молочную ферму, расположению за Полярным кругом. А вот дикими бобовыми занимались мало. Считалось, что ни оригинальностью, ни разнообразием они здесь не отличаются. Улле просмотрела в институтском гербарии сотни листов - многолетние сборы - и действительно не обнаружила ничего неожиданного. Больше трети были явно заносными (ботаники в обиходе именовали их «железнодорожными»), то есть проникшими вслед за человеком. Такие быстро «разбегаются» по насыпям вдоль путей, вокруг скотных дворов и огородов. Это скорее бродячие, чем местные; не дикорастущие, а одичавшие. Судить по ним о типичной флоре - все равно что по оброненной в тундре лыжной палке определять границу расселения бамбука.

Ну а что представляли собой те, которые сами с незапамятных времен обосновались на земле коми? В основном тоже хорошо известные виды клевера, виеличины да несколько «сибиряков» (в Предуралье). Мелькнул раза два-три какой-то неожиданный ляд-венец - вроде бы совершенно без опушения... Но экземпляры были такими давними, что характерные для обычного лядвенца волоски могли просто слежаться или осыпаться... В общем, это были бобовые, как всюду, только победнее: даже в разновидностях ничто как будто не отражало своеобразия природы сурового края. Однако Зина тогда подумала и о другом. Никто из сборщиков институтского гербария специально бобовыми травами не интересовался, их брали лишь попутно в числе других растений. Поэтому в гербарии, возможно» не было представлено все реально существующее в природе. К тому же собирали не только опытные ботаники, наверное, хватало и практикантов. Значит, что-то могли элементарно пропустить.

Отнюдь не уверенность, а скорее вот эта зыбкая надежда повела ее в экспедиции. И еще, пожалуй, напутствие Н. Котелиной, заведующей лабораторией геоботаники и страстной сторонницы развития луговодства на современной основе. «Что нового, Зина, ни привезете по дикорастущим бобовым, все будет во благо, - сказала она. - Сами понимаете, как без них улучшать луга...» С тем Улле и поехала.

И вот пошел уже второй год, а надежда так и сменилась уверенностью, хотя Зина уже немало походила и по долине Лузы - на юге, и севернее - по раскидистым берегам Нижней Печоры.

Нет, она не могла пожаловаться на то, что ей не повезло с экспедициями. Наоборот. Для нее, выросшей на Псковщине, многое оказалось внове. Прежде всего это была встреча с живой природой таежной земли С ее такими глухими лесами, что даже звери и птицы избегали мрачных чащоб, предпочитая держаться поближе к «просветам» и распадкам с ручьями. И, наверное, немного мест оставалось на земле, где бы запросто под березой валялись разлапистые рога лося, словно он всего лишь забыл их надеть, отправившись к ближайшему ручью утолить жажду.

Заросли шиповника местами были настолько густыми, что не следовало и пытаться пройти сквозь них. Пропасть всякой ягоды: черники, голубики, княженики, внешне похожей на малину, но отличающейся удивительным ананасным привкусом.

Когда цвели травы, берега этих рек становились нарядными: все ярче проступали красные, фиолетовые, желтые, белые пятна. На одном из речных островков Зина впервые увидела клевер малинового цвета, который прежде знала только по гербариям. А на средней Пижме - тоже впервые - встретила астрагал: рослого, стройного «сибиряка». Когда потом рассказывала об этом в институте, то по-детски сияла от радости.

... - Пора передохнуть, - словно издалека донесся до Улле голос ее помощницы. Зина огляделась.

Выбежав из леса, дорога снова приблизилась к берегу Пижмы. Становилось жарко. На девушках были плотные хлопчатобумажные брюки и штормовки защитного цвета. Так здесь ходили летом во вcех экспедициях. Еще полагалось иметь широкополую шляпу с накомарником, но накомарника Зина не выносила («Словно пелена на глазах», - говорила она), предпочитая спасаться от мошкары и слепней диметилфталатом.

Они спустились по осыпи, поросшей ароматным тимьяном и нарядными ястребинками, сбросили рюкзаки и душные штормовки. Черпая горстями холодную воду с наслаждением умылись. Поели, устроившись тени берегового выступа, а потом долго сидели недвижно, давая отдых натруженным ногам.

Зина сорвала цветок и принялась рассматривать его разбежавшиеся по кругу солнечно-желтые лепестки. Это была ястребинка - старая ее знакомая. И как-то сами собой мысли вернулись в прежнее русло. Она подумала о том, что, может быть, просто не теми глазами смотрит на эти бобовые - глазами, привыкшими к многоликости ястребинок?..

С них начиналась ее работа в институте. Она попала в тот напряженный момент, когда лаборатория геоботаники и систематики растений готовила к изданию многотомный труд «Флора северо-востока Европейской части СССР». Он подводил итог обширным исследованиям, в которых участвовали видные ученые страны. Часть гербария оставалась неразобранной. Рук не хватало. Поэтому появление новой сотрудницы было как нельзя кстати. Тем более ученицы профессора А. Толмачева из Ленинградского университета - научного руководителя всего труда. (Школа этого крупнейшего авторитета по северной флоре пользуется среди ботаников высокой репутацией.) Зину приняли как свою.

Она занялась многообразным родом ястребинок. Только в СССР их насчитываются сотни видов. Однако эта их склонность к многообразию чрезвычайно усложняет работу ботаника: очень трудно устанавливать четкие границы между видами. Некоторые, даже опытные, сотрудники предпочитали держаться подальше от ястребинок.

Но то, что другим представлялось обузой, Улле восхитило. Именно. И было это отнюдь не восторженностью начинающей сотрудницы. Она следила за непостижимой игрой переходных форм явно молодого, бурно Развивающегося ботанического рода, поражаясь изощренности природы. Представления об однообразии здесь разрушались мгновенно. Скажем, форма листьев У некоторых видов менялась с таким обилием переходов, словно все они были натянуты на какой-то подвижный каркас.

Поначалу Зина опасалась, что эта стихия измеичивости вообще не подвластна строгой классификации.

Она ездила консультироваться с известным ленив градским систематиком Н. Миняевым. Лишь после того, как, перебрав массу вариантов, им удалось объединить все «мимолетности» в группы того или ино. го типа, кое-что упростилось. Только благодаря такому ключу Улле смогла довольно четко описать характерные признаки каждого вида ястребинок. Но путь к этому лежал через тысячи листов сыктывкарского гербария да еще двух в Ленинграде - Ботанического института и университетского.

Об этой работе молодой сотрудницы заговорили как о настоящем успехе. Впрочем, сам факт ее публикации на страницах академического издания был достаточно красноречив.

Она и сейчас свежа в памяти. Потому-то Зина и спросила себя: не смотрит ли на бобовые глазами, привыкшими к многоликости ястребинок?

Правда, со свойственной ей наблюдательностью, она уже подмечала в некоторых клеверах и чинах проявления изменчивости, но не считала их существенными: они были единичны и скупы. Разумеется, Улле не пренебрегла ни одним из тех растений. Все тщательно собрала. Но относила подмеченные свойства к случайным, объясняя их проявление особенностями почвы и микроклимата в местах сбора.

...Издали донесся стрекот мотора. Для человека, идущего через тайгу, каждая спешащая по реке лодка - все равно что попутная машина на шоссе. Девушки «проголосовали». К вечеру они уже были в деревне. Утром Улле разыскала нужные ей обнажения известняков и стала ходить туда каждый день, возвращаясь только на ночевку. Так прошла неделя.

Как-то вечером, рассказывая о деревенском житье-бытье,хозяин упомянул о хороших лугах, расположенных выше по Пижме, которыми перестали пользоваться из-за того, что заготовленное летом сено трудно было зимой вывозить: порожистая река плохо замерзала и груженые сани проваливались в полыньи.

Хотя нужный гербарий был уже собран и настала пора возвращаться, Зина чуть свет отправилась на эти луга, предоставив Вале укладывать вещи. Лишь к полудню она добралась до места Путь оказался неблизким. Но будь он во много раз длиннее - и тогда стоило пускаться в дорогу, чтобы попасть сюда.

Луга раскинулись на лесных полянах близ берега реки. Сочная густая трава стояла по пояс. Чего здесь только не было! Агроном мог бы сказать, что на этих лугах удачно подобраны травосмеси, а зоотехник добавить, что они хорошо сбалансированы по белкам и углеводам. Но в том-то и дело: «подбирала и балансировала» здесь только природа.

Какая же в таком сообществе диких растений должна была заключаться жизненная сила, если оно оказалось способным сохранять мощь и завидное здоровье, несмотря на торопливое лето, на ночные заморозки с утренним пробуждением под снежным одеялом даже в июле, на невероятные суточные перепады температуры - от плюс тридцати пяти до минус четырех. Думая об этом, Улле вдруг иными глазами увидела то, что недавно считала случайным. Память высветила самое главное. Несколько раз Зине попадались целые водопады вики, на удивление обильно покрытой цветами и листьями. А на Лузе привычный белый клевер, плохо переносящий влажные места, прекрасно чувствовал себя в заболоченной пойме. Значительно севернее, на Печоре, этот же клевер (называемый за свою распластанность ползучим) был даже крупнее и, главное, имел очень длинные цветоносы и черешки листьев. Встречалась еще чина - не полеглая, как обычно, непригодная из-за этого для сенокосов, а стоячая, стройная, к тому же совершенно не тронутая плесенью, хотя известно, что на пользуемых лугах чина очень страдает от этой болезни.

Не слишком ли для простой случайности велик перечень? Не вернее ли предположить, что перед ней ппошли разрозненные свидетельства закономерного процесса образования новых форм в условиях, когда растениям выпало жить почти на пределе возможностей? И исчерпывается ли этим перечнем все необычное, что рождено здешней природой? - спрашивала себя Улле.

Потому-то, прощаясь с лугами Пижмы, она вспомнила и о тех странных (без опушения) лядвенцах, которые попадались на старых листах гербария.

...От носа лодки разбегались буруны. В отличие от Пижмы Цильма - река равнинная, спокойная. Тоже впадает в Печору, но ниже, где та, дугой обежав стертые временем отроги Тиманского кряжа, круто сворачивает на север; раздавшаяся вширь, переполненная, она большую часть дани, приносимой Цильмой, словно пресытившись, расплескивает по окрестным болотам.

Впрочем, те топкие низины остались уже, кажется так далеко позади, будто Зина обогнула полпланеты, шестой час они плывут в узкой моторке, груженной бочками с бензином, боясь пошевелиться, чтобы «не сместить центра тяжести» (об этом предупредил лодочник) а проще говоря, чтобы не зачерпнуть бортом воды.

Улле сидела, сжавшись в комок, только плечом чувствуя тепло прижавшейся к ней Вали, когда вдруг приметила на берегу желтеющее пятно и почему-то сразу решила, что это и есть тот самый лядвенец, ради которого они оказались в неуютной компании с вонючими бочками. И хотя на этикетке старого листа из гербария был указан «галечник в 6 км выше села», а у Зины получалось «ниже», азарт первооткрывателей взял верх: отдохнув в деревне и обогревшись, они вернулись по берегу к примеченному месту.

Она не ошиблась. Там действительно рос лядвенец, расцвеченный вкраплениями весело торчащих вездесущих ястребинок. Он стелился нешироким ковром на белой гальке, у самой воды. А дальше попадался еще в щелях между крупными камнями.

У него были распластанные кусты, темно-зеленая листва отливала сизым восковым налетом. Самой же приметной частью растений (на Зинин вкус, самой красивой) были распущенные веером стручки - длинные и тонкие, с остренькими, словно коготки, загнутыми кончиками. Не случайно в Англии, где эти растения давно известны, они за форму стручков (ботаник сказал бы «бобов») получили название «птичья лапка».

Вообще-то лядвенцы никак не отнесешь к числу ботанических редкостей. Их представительный род старательно служит сельскому хозяйству в странах Европы, в Канаде, в умеренной полосе Советского Союза. Их особая ценность в терпимости к бедной почве и в способности спасать землю там, где эрозия разъедает ее оврагами.

То, что Зина увидела, на первый взгляд не отличалось от известного прибалтийского типа. Однако подтвердись сейчас отсутствие опушки на листья и стеблях, это означало бы, что путешествие на север не прошло для лядвенца бесследно.

Это торопливое лето

Пока Валя развязывала сетчатые рамки и готови бумажные «рубашки» для гербария, Улле, опустившись прямо на гальку, принялась внимательно рассматривать одно из растений.

Его цветы, сверху напоминающие раскрытый зел с выпяченными губами, а в целом похожие на маленькие колокольцы, были тоже знакомы Улле. Она собирала такие на Псковщине, под Новгородом, в окрестностях Ленинграда. У тех так же сильно был разветвлен стебель. Но вот оно - искомое! На стебле и листьях действительно ни волоска.

Зина перевела взгляд на соседнее растение, на третье, четвертое... Перешла в другое место, подальше, и там осмотрела и ощупала множество стебельков. Старые листы гербария сказали правду.

Она провела ладонью по кудрявому коврику и ощутила приятную мягкость. Но как только от ее прикосновения листья пришли в движение и заиграли восковым налетом, Улле скорее почувствовала, чем увидела что-то и в них непривычное. Наконец Зина разглядела, что же такого неожиданного было в листьях: грушевидная форма. У лядвенца, встречавшегося ей прежде, они были заостренными на концах.

- Давай-ка, Валя, копай его. И побольше, - сказала она, не поднимая головы.

Вооружившись совками, они разошлись в разные стороны. Чтобы не поддаться искушению собирать самые лучшие (в гербарии важнее иметь среднетипичные), девушки через каждые пять шагов выкапывали первое попавшееся растение.

К концу дня они уже располагали почти сорока листами гербария. (Зина любила набирать побольше; в поле что-то важное можно и не заметить, здесь нет возможности хорошенько изучать все детали.) Теперь просто необходимо было найти другие поселения лядвенца (желательно покрупнее), сравнить, похожи ли растения, условия обитания; может, и в самом деле микроклимат ни при чем?

Все уложено в бумажные «рубашки», помещено меж сетчатыми рамками, увязано. Можно возвращаться в деревню. Наутро они отправились по указанному в этикетке адресу - вверх по течению Цильмы, - уверенные, что там-то уж их ждет масса материала.

Но там лядвенца не оказалось. Поднялись еще выше. Снова неудача. Спустились ниже знакомого галечника. И этот дальний поход ничего не дал.

Получалось, что место, которое так счастливо Улле приметила с реки, было лишь каким-то «осколком» поселений лядвенца. На этикетке стояла дата: «1947 год». Выходит, борясь за существование, он с годами терял прежние силы. Но, может, при этом набирал иные?

Ничего не оставалось, как отправиться по адресам, указанным в этикетках других старых листов, - на среднюю Печору, то есть километров за пятьсот отсюда и попытать счастья в тамошних окрестностях.

...Поездом добрались до станции Кожва и пошли разыскивать нужную речку. Шел дождь. Под ногами чмокала раскисшая земля.

В нескольких домиках жили приезжие, плохо знавшие эти места. Выяснилось только, что отсюда начинается территория, отведенная под будущий строительный комбинат. Дня четыре ушло у Зины на то, чтобы обследовать большие участки близлежащей поймы. Все вокруг было разворочено экскаваторами и бульдозерами... И никаких признаков лядвенцев!

Нет, Улле отнюдь не рассчитавала встретить в месте, где один ботаник побывал семьдесят лет назад, а другой - тридцать, девственную нетронутость. Но мысль о том, что в какой-то точке этой в общем-то малозаселенной земли уже можно, оказывается, столкнуться с фактом исчезновения ботанического вида, была для нее мучительна. Она призывала к действиям. Но каким?

Люди, чьими усилиями здесь должен был появится строительный комбинат, занимались своим делом и, понятно, слыхом не слыхивали о каком-то лядвенце; у них и в мыслях не было сводить его под корень.

То же, наверное, могли о себе сказать (в отношении всяких иных ботанических разностей) и те, кто осваивал расположенное по соседству месторождение газа и кто прокладывал трубопровод «Сияние Севера», чтобы исправно снабжать топливом Череповец, Ленинград, Москву. А изыскатели площадок будущих Усть-Ижемской ГЭС и гигантской Печорской ГРЭС? А строители рудников, леспромхозов, всех дорог и поселков? Наконец, геологи, с их геофизическими взрывами и буровыми установками? Разве все они, так или иначе вороша покров земли, не были далеки от нанести ущерб ее биологическим ценностям! Каждый из них держался своего «профиля» изучения или освоения природных ресурсов и мог бы ожидать, что в его планах и проектах (наряду с рекомендациями «смежников») уже наверняка учтены пожелания тех, чьим «профилем» было знание тонкостей зеленого мира. Но это, увы, не всегда случалось.

И выходило, что если Улле с кого-то и надо спрашивать за исчезновение лядвенца в Кожве и за друние подобные потери, так прежде всего с самой себя, как представителя ботанического клана, который, по-видимому, где-то уже и не поспевал за темпами динамичного века.

Дело было не только в спасении той или иной ботанической редкости. Выявление биологических ресурсов имело прямую связь с развитием сельского хозяйства, а значит, и с благополучием тех же горняков, строителей, геологов, лесорубов, газовщиков... Конечно, «инвентаризация» зеленых ресурсов учеными велась. О чем свидетельствовала выходившая в свет «Флора северо-востока европейской части СССР». Однако этот труд отличался лишь относительной полнотой. Уже требовалась дальнейшая детализация.

Но факт оставался фактом: Кожва для изучения лядвенца имела уже чисто историческое значение, и следовало его искать в других местах.

...Куплены билеты на «Зарю», и быстроходный речной трамвай, поднимая по обоим бортам, словно прозрачные крылья, два веера брызг, мчит вверх по Печоре. Уже идет сентябрь. По утрам в долине реки стоит густой туман. Он рассеивается только к полудню и тогда в воздухе продолжает висеть сырая клочковатая мгла.

Очередной маршрут - вдоль речного бечевника. На высоком берегу, в густом ельнике, горят костры, у которых греются сплавщики леса. Белая галечная дорожка, бегущая у самой воды, никак не кончается.

Лядвенца по-прежнему нет. И чем дальше день ото дня они уходят, тем чаще Зину навещает мысль о бесполезности поисков. Но все-таки они нашли его на гальке у реки. Правда, очень мало.

Зина снова подолгу изучала отдельные растения - теперь уже спокойнее, как подопечных. Ей удалось рассмотреть то, на что в первый раз не обратила внимания. Оказывается, опушения не было только на взрослых стеблях, а на молодых все же росли редкие извилистые волоски, которые, видимо, позже опадали.

Еще Улле заметила, что эти молодые побеги не сразу ложатся на землю, а сначала лезут строго вверх, не стремясь образовать куста, похожего на чашку, как это бывает у большинства лядвенцев, распространенных в Прибалтике.

С семенами и здесы не повезло. «Птичьи лапки» у большинства растений уже полопались, разбросав содержимое куда попало. Собрать удалось, к сожалению, совсем мало.

А главное здесь тоже был всего-навсего «осколок». Зине же очень нужно обширное поселение этого лядвенца. Но где оно находится, можно только гадать.

Когда oни вернулись в поселок, началась метель. К счастью, с собой орались ватные подстежки, которые можно было надеть под штормовки. А Валя, человек бывалый, смастерила из пустых мешочков для семян «варежкки».

Метель пpодолжалась недолго. Но она напомнила о том, что навигация на реке близится к концу и что плыть по Печоре уже рискованно: того и гляди где-нибудь посреди пути застрянешь. Однако Зина и слышать не xoтела о возвращении. «Надо искать!» - упрямо твердила она.

На последней рейсовой «Заре» поднялись выше по течению Печоры - к устью Вои. Сходили в недалекий маршрут по берегу. Потом еще дальше. И, увлекшись, за несколько дней обошли всю округу...

И вдруг нашли! Не какой-нибудь «осколок», а сплошные заросли - длинные и широкие полосы на прибрежном галечнике. Еще мокрые от недавно стаявшего снега растения переливались всеми оттенками свежей зелени. У обеих уже не было сил ни на восторженные слова, ни на иные проявления радости. Улле только и сказала: «Наконец-то».

Вот и пришел конй затянувшейся экспедиции. Из Усть-Вои на Сыктывкар ходили самолеты, и ближайшим рейсом девушки вылетели домой.

Только уже за своим столом в институтской лаборатории Улле смогла вполне оценить, как много им удалось собрать.

Когда гербарий был приведен в порядок, часть его той же осенью она отвезла в Ленинград систематику Н. Миняеву.

Они долго смотрели эти свежие листы, сравнивали со старыми... Наконец ученый сказал:

- У меня такое впечатление, что надо описывать новый вид.

Он произнес вслух то, что у Зины у самой уже мелькнуло в голове. Однако она честно призналась:

- Боюсь.

Кто же из начинающих ботаников втайне не мечтает о том, чтобы откопать в земной флоре новый вид!

Однажды еще во время студенческой практики (это было в экспедиции, работавшей в бассейне Северной Двины) Зина Улле набрела в глухом лесу на куст розовой черемухи. Он показался ей неправдоподобно красивым. Она долго стояла, любуясь им. Потом срезала несколько драгоценных веток и с бьющимся сердцем понесла их удивлять профессора А. Толмачева, так как считала, что о существовании в природе розовой черемухи, кроме нее, еще никто не знает.

- Видите ли, - вежливо сказал профессор, - в семействе розоцветных весьма распространено варьирование окраски, в частности, от белого к розовому.

С той поры Улле достаточно повзрослела, чтобы не питать иллюзий насчет близкого расположения «неведомых дорожек» со следами «невиданных зверей». Кор-да она привезла с Нижней Печоры «стоячую» чину и в лаборатории начали строить предположения относительно нового ботанического вида, Зина сразу это отвергла: изменчивость формы кустиков - явление распространенное.

Но вот теперь Н. Миняев: «Надо описывать новый вид!» Как решиться? А если опять «розовая черемуха»?

В бытность Зины студенткой биофака университетские острословы утверждали, что сомнения - это-де ее нормальное состояние. Может, в том и содержалась доля истины, поскольку уверенностью в себе Улле не отличалась. Но на сей раз у нее действительно имелись основания придерживаться принципа «семь раз отмерь».

Ей в общем-то не свойственно было терзаться сомнениями попусту. В чем-то по-настоящему убежденная, она никогда не давала сбить себя с толку. Занимаясь одно время систематикой бодяка, забавного растения, которое в обиходе называют не иначе как чертополохом (его колючки лезут во что попало, а главным образом в собачьи хвосты), Зина, ко всеобщему удивлению, вдруг объявила, что один из местных видов, обозначенный во всех этикетках гербария как «полевой», на самом деле «щетинистый». Оказывается, в том месте, где черешок листа прикрепляется к стеблю, она ни разу не нашла колючей оборочки, на что, по-видимому, не обратил внимания ни один из сборщиков этих бодяков. (Наверное, тут злую шутку сыграла сила привычки: наиболее распространен именно «полевой».) К сообщению Улле нельзя было отнестись равнодушно: бодяк полевой - западного происхождения, а «щетинистый» - из Сибири. Какой из них действительно расселился на территории Коми АССР, имело немаловажное значение для суждения о миграции растительных сообществ. К тому же работа по бодякам предназначалась для «Флоры северо-востока европейской части СССР» - труда фундаментального. С Зиной спорили. Но ее уверенности не поколебали - без колючей оборочки (она знала это твердо) бодяк никак не годился в «полевые». (И, кстати, оказалась права.)

Теперь же с лядвенцем все обстояло иначе. Ей следовало прежде всего самой себе доказать, что вид действительно новый.

Если судить, так сказать, по сумме признаков, то его отличие от известных собратьев не вызывало сомнений.

Однако каждая из особенностей этого лядвенца, рассмотренная в отдельности, могла быть расценена и как варьирование внутри того же прибалтийского вида. Это относилось и к оголенному стеблю, и к грушевидной форме листьев, и к стоячим молодым побегам, и тем более к способности размножаться при помощи корневых отпрысков.

Кроме того, где ручательство, что все эти признаки устойчивы? Не исчезнут ли они, когда собранные Зиной семена будут посеяны где-нибудь вдали от привычных для них берегов Печоры?

Проверить это можно было на институтской экспериментальной станции под Сыктывкаром. Иными словами, приходилось набраться терпения и ждать, как минимум, до будущей осени. Однако, не теряя времени следовало заняться и другими проверками.

...Улле углубилась в изучение университетского гербария, который недавно пополнился свежими сборами в них еще можно улавливать те оттенки, которые со временем неизбежно поблекнут. Прежде всего ее интересовали лядвенцы, привезенные из Архангельской области (все-таки соседи), а также из районов, близких к Прибалтике. Лист за листом, вглядываясь в распятые на бумаге растения до рези в глазах, она сравнивала их со своим материалом, а затем между собой.

И вот что постепенно стало выявляться. Архангельские в самом деле были иными. Но они же («вот удивительно!») отличались от прибалтийских. Отличались серо-зеленой окраской, очень густым опушением - были почти мохнатыми.

Наконец, когда она свела на одну карту все точки сбора этих «мохнатых», то получила довольно четко очерченный район Северной Двины и Сухоны. Словно бассейны этих рек были обнесены каким-то незримым забором, за который «архангельцам» не было доступа. Все это походило на цепную реакцию неожиданностей. Нигде больше - ни южнее, ни западнее, ни восточнее «забора» - таких мохнатых лядвенцев никто не находил. Иными словами, существовала их несомненная географическая обособленность, которую никак нельзя было считать простой случайностью.

А как в этом отношении обстояло дело с сородичем, совершенно не имеющим опушения? Западнее Печоры - только два-три поселения на одном из притоков Северной Двины. Южнее не встречался никому. И Улле не видела. Восточнее... Но там даже общие сборы растений делались лишь в редких точках. Получалось, что этот «забор» пока замкнуть нельзя. А замыкался ли он в природе?

...Вертолет медленно приближается к земле. Сверху кажется, что он сейчас опустится в розовую пену: так обильно цветет в этой долине мытник.

Когда попадаешь с Печоры на Приполярный Урал, такое впечатление, что в природе произошла смена декораций - почти все сибирское.

Вертолет садится и, оставив в розовой излучине Большой Хаймы отряд ботаников, под крутым углом уходит на запад. Он вернется сюда только через месяц в начале августа. Весь этот месяц Улле будет продолжать «охотиться» за дикими бобовыми - тоже явными «сибиряками».

Многое еще надо выяснить. Но об одном Зина уже может судить определенно: северо-восточная граница распространения многих «западных» видов проходит здесь; только в долинах рек изредка еще попадаются единичные чины и вики, но и они совсем хилые, почти не знающие цветения.

А что же лядвенец? Его нет и в помине. Он остался на Печоре. Можно с уверенностью замыкать «забор». Этот печорский, как и его северодвинский собрат, тоже географически обособлен; оба эндемики, то есть в иных местах не встречающиеся. А это уже немаловажный довод в пользу их видовой самостоятельности. По мнению Зины, пока только довод.

...На столе перед Улле - стопка миллиметровой бумаги, используемой обычно для чертежей. Зачем она здесь? Что ботанику конструировать? На миллиметровке рядами наклеены странные полоски и желтоватые треугольнички.

Дело в том, что к концу лета Улле уже смогла отметить в посеянных ею растениях устойчивость их необычных свойств; не изменился и лядвенец. Только все они росли медленнее, словно присматривались с опаской к новому месту.

Это означало, что вся «компания» сформировалась давно и «скроена» основательно. Будь ее свойства случайными, они вряд ли сохранились бы при переносе растений в непривычные условия. В общем, еще один довод.

А в лаборатории Улле снова и снова сопоставляла листы гербария с пришитыми к ним тремя разными лядвенцами. Она изучала чуть ли не каждый квадратный сантиметр поверхности растений. Так добралась до Цветков. Стремясь быть доказательным, человек обращается за помощью к точности. Тогда-то Зина и обзавелась миллиметровой бумагой, поскольку ей уже требовалась совсем малая мера длины.

Так появились ряды странных полосок и треугольничков. Это были разобранные по лепесткам цветы многих лядвенцев: с Печоры, с Северной Двины, из Прибалтики.

Улле скрупулезно подсчитывает миллиметры. И тут е ждет еще одна неожиданность. У всех трех лядвенцев одноименные лепестки оказываются разными: не совпа-дают пропорции отдельных частей, длина зубцов, их ширина; даже изгиб имеет три варианта. Особенно резки различия между цветками «южанина» и двух «северян».

Зина сводит воедино результаты множества измерений. Различия четко прослеживаются по всем цветкам большого количества растений. Исключений практически нет.

Только теперь, когда столько доводов выстроилось в доказательство, она чувствует себя вправе сказать, что действительно в природе существуют два вполне самостоятельных ботанических вида, встречающиеся исключительно на северо-востоке европейской части СССР, - лядвенец печорский и лядвенец северодвинский, которые никем еще в науке не были описаны.

Ботаника - наука классическая и так давно занимается своим делом, что, кажется, уже разглядела и заприходовала все имеющееся во флоре планеты. И вдруг новые растительные формы! Да не где-нибудь на краю земли, а в европейской части СССР. Поистине неисчерпаема природа! Однако постигать ее глубины становится все труднее. Тем значительнее успех того, кому это удается.

Итак, уточнены границы распространения бобовых и их экология, собран большой и оригинальный материал. Этими результатами исследований будет пользоваться не одно поколение ботаников, селекционеров, практиков сельского хозяйства (нужно ли говорить, как велико значение бобовых трав для скудных почв нечерноземного северо-востока). В сущности, работа закончена.

Но почему Зина Улле снова перебирает старые листы гербария, пытливо вглядываясь в пожухлые растения?

Когда представишь себе, сколько пустой породы приходится иной раз перелопатить ради добычи всего нескольких крупиц истинного знания, невольно задумываешься над тем, как мало ученому отпущено на это времени - всего одна жизнь. Сроки, как говорится, сжатые. А спешить нельзя, поскольку каждому служителю науки надлежит так пройти свой (пусть совсем скромнный) отрезок общего пути, чтобы другим уж не начинать его сызнова. В том, наверное, и состоит смысл понятия «вклад в науку». Не случайно с некоторых пор писателей-фантастов волнует идея некоего катализатора - ускорителя творческого процесса. А между тем, если попристальнее вглядеться в иной характер, может выясниться, что и реальная человеческая натура отнюдь подобным «катализатором» не обделена.

...Вот и еще одно торопливое лето осталось позади. Зинаида Улле вернулась из очередной экспедиции, как обычно, с распухшими «сетками» для гербария. Откуда она на этот раз? Со Среднего Тимана - самого, пожалуй, загадочного места в центре Коми-земли. Там волей неизвестных судеб в типичной тайге перемешались и тундровая, и степная флоры. И еще там (за исключением небольшого участка) вообще не ступала нога ботаника. Но зато в последние годы все чаще ступают ноги геологов.

Прежде чем основательно усесться за разборку привезенного материала, Улле, переполненная впечатлениями, как самую радостную новость сообщает, что в такой-то долине Тиманского кряжа она наконец видела в натуре своими глазами солнцецвет (скромный кустарничек, похожий на миниатюрный рододендрон), который «невероятно красив!». Кто усомнится, что сейчас она, без оглядки влюбленная в свою ботанику, счастлива.

В этом Зина не меняется. Казалось бы, когда человеку «переваливает» за третий десяток, когда он автор исследований по флоре северо-востока европейской части СССР, отмеченных в 1977 году премией Ленинского комсомола, пора бы ему обрести и приличествующую ученому невозмутимость. А надо ли? Надо ли вообще когда-нибудь расставаться с непосредственностью и остротой восприятия природы? Может, они-то и составляют таинственную формулу «катализатора» - Ускорителя творческого процесса, и именно владеющий этой формулой рано или поздно обнаруживает также способность подмечать в окружающем нас мире то, чего не смогли увидеть другие? Недаром древние утверждали, что познание начинается с удивления.