О вдохновенном отношении к науке, о призвании ученого рассказывает академик П. АЛЕКСАНДРОВ

На вопрос: «Какова ваша профессия?» - врач ответит, что он врач, учитель - что он учитель или педагог, инженер - что он инженер. Человек, занимающийся наукой, даже тогда, когда эти занятия являются профессиональными, редко назовет себя ученым. Фразу «я ученый» мне приходилось в жизни слышать, вероятно, раза три или четыре - не более, и всякий раз только от лиц, право которых на это звание было сомнительным.

Я думаю, профессия «ученый» вообще не существует. Можно сказать, что наряду с уже названными профессиями есть профессия научного работника. Научные работники в большинстве случаев работают в научных и исследовательских институтах, на заводах, работают над задачами не только теоретического характера, но и над задачами, непосредственно выдвинутыми практикой, народным хозяйством. Именно это обстоятельство и оправдывает массовость этой профессии, по существу близкой к профессии инженера, только более теоретической направленности.

Ореол научной деятельности, какой-то отсвет, отражение от звания ученого, во все времена считавшегося почетным и морально обязывающим, всегда ценились инженером. А если по роду своей практической деятельности он мог считать себя и научным работником, это всегда придавало ему вес. Однако я не думаю, чтобы врач, какие бы высокие научные звания он ни имел, называл себя не врачом, а научным работником - так высоко стоит звание врача в сознании людей.

Еще полвека тому назад профессии «научный работник» вообще не существовало. В начале нынешнего столетия люди, занимавшиеся наукой в качестве основной специальности, могли быть учеными и инженерами, но в большинстве случаев были преподавателями, профессорами, доцентами высшей школы.

Убедительный пример - Н. Жуковский, который хотя и был великим ученым и великим инженером, но по своему профессиональному положению всегда считал себя профессором Московского университета и Московского высшего технического училища.

Чем же отличается нынешняя профессия научного работника от преподавателя высшей школы? Тем, что вторая из этих профессий непосредственно связана с живыми людьми, и тут уже решительно все равно, идет ли речь о преподавателе высшей или средней школы.

Много видов человеческой деятельности связано непосредственно с живым человеком. Но профессии врача и педагога бывают связаны с судьбой самого человека. Я хочу присоединить сюда еще и артистическую профессию, которая хотя и не связана с судьбой человека так непосредственно, как другие, только что названные мною, но на личность человека, особенно молодого человека, а следовательно, и на его судьбу может оказать влияние, сравнимое с влиянием школы.

Вот почему каждая из этих профессий должна быть не только профессией, но и призванием человека, а выбор ее должен восприниматься тем, кто его делает, как осуществление некоторого жизненного предназначения.

Эти профессии связаны с высшими человеческими ценностями, образующими классическую триаду истины, добра и красоты.

Авторитет, сопровождающий испокон веков деятельность и звание ученого, вызван, с одной стороны, тем, что его деятельность направлена на искание истины как одной из высших целей, к которым стремится человек, а с другой - тем, что деятельность ученого неотделима от приобщения к этой истине других, прежде всего молодых людей.

Если человек, занимающийся наукой, будет это понимать и соответственно направлять свою деятельность в этих двух аспектах - искания истины и приобщения к ней, то не будет опасности так называемого количественного роста научной продукции, во всяком случае, с этим легче будет бороться.

Научная продуктивность во что бы то ни стало - частный случай того общего культа количества, который мне кажется одной из больших и распространенных опасностей нашего времени. В настоящее время не только научные работники, но и преподаватели - во всяком случае, высших учебных заведений - должны непрерывно выполнять планы научной работы, например по возможности писать и защищать диссертации.

Требование научной продуктивности естественно и законно в применении к научным работникам в собственном смысле слова, к тем «инженерам от науки», что работают над непосредственно поставленными перед ними конкретными задачами, решение которых нужно для данной области техники, медицины, других отраслей народного хозяйства. Человек действительно работает для того, чтобы решать какие-то нужные задачи, и, естественно, он должен в конкретные сроки отчитываться в своей работе. Но это требование - обязательной и подотчетной научной работы - неестественно и неправильно, например, в применении к преподавателю высшей школы. Оно лишь содействует производству ненужных научных произведений...

Говорят: какой же он преподаватель высшей школы, если не ведет - предполагается, непрерывно - научно-исследовательской работы? Многие даже говорят «творческой работы», будто само преподавание не есть творческая работа.

Очень может быть, что говорящие так правы и данный человек, не ведущий научной работы, действительно плохо преподает. Так давайте судить о том, плохой он преподаватель или хороший, непосредственно по делам его, по тому, хорошо или плохо он учит студентов, а не по количеству его печатных работ и их листажу (есть еще и такое великолепное слово в современном русском языке).

Не подумайте, что я против того, чтобы преподаватели высшей школы вели научную работу. Совсем нет. Но считать ее обязательной и заставлять их регулярно отчитываться я считаю совершенно неправильным.

Основная беда в том, что пополнение списка научных работ (особенно же писание диссертаций) становится самоцелью. У нас даже на заседаниях ученого совета ученый секретарь оглашает: «В списке научных работ столько-то названий». Выходит, дело имеяно в этих названиях и списке, а не в самих работах.

Между тем мотивом и побуждением к написанию научной работы должно быть или стремление принести непосредственную пользу - это и есть первый мотив, или же бескорыстный интерес к познанию, если хотите, страстное научное любопытство, которое не дает человеку покоя до тех пор, пока он его не удовлетворит. Приходится повторить давно сказанные Львом Толстым слова, что писать что-нибудь надо не тогда, когда можно написать, а тогда, когда нужно написать - субъективно это значит, когда нельзя не написать.

Конечно, оба приведенных мотива - стремление к практической пользе от решения каждой конкретной задачи и то, что я называю научным любопытством, - прекрасно могут сосуществовать, как показывают примеры Эйлера и Гаусса, а в новое и новейшее время примеры Чебышева, Пуанкаре, Жуковского, Чаплыгина и многих, многих других.

Искра научного творчества вспыхивает лишь тогда, когда интерес к данному вопросу, пусть даже очень специальному и далекому от житейской повседневности, достигает того критического уровня, при котором не заниматься этим вопросом человек уже не может, когда сам вопрос и стремление его решить овладевают им совершенно.

Что же касается поводов к возникновению этого абстрактного интереса, то они могут быть самыми разнообразными и иногда совершенно случайными.

Рассказывают следующий эпизод из жизни одного из величайших ученых нового времени, астронома и математика Кеплера, жившего с 1571 по 1630 год. Благодаря этому эпизоду Кеплер, бывший уже до того великим астрономом, стал и великим математиком.

Примерно в 40 лет он овдовел и решил жениться во второй раз. Об этом своем намерении он информировал через имеющиеся для этого каналы информации заинтересованных лиц. После того как отпали кандидатуры заведомо неприемлемые, на решительную встречу, которая по-русски называется смотринами, пришло 11 невест. Из этих 11 невест Кеплер выбрал одну. Она оказалась дочерью владельца винного погреба.

Вскоре после заключения брака произошел такой эпизод: пришел торговец проверить вместимость проданных бочек вина, чтобы назначить цену. Для этого он опускал в каждую бочку железный прут. Как известно, бочки не имеют правильной цилиндрической формы, и определение их объема не так уж просто, если не мерить объем ведрами, что при наличии большого количества бочек затруднительно. Кеплер заинтересовался вычислением объема бочек. В результате появилась гениальная математическая работа, которая так и называется - «Новая стереометрия винных бочек».

В этой работе на частном случае винных бочек Кеплер развил общие методы определения объемов, ограниченных кривыми поверхностями, и сделался, таким образом, одним из основателей интегрального исчисления, то есть важнейшей части математического анализа. Вот какие случайности иногда приводят к научным открытиям и вот какой своеобразный характер может иметь иногда взаимодействие между теорией и практикой.

Но вернемся к содержанию понятия «ученый». Один из существенных моментов психологии ученого состоит, по-моему, в том, что он чувствует себя участником всей духовной жизни, всей культуры данной эпохи и данной страны. А в высших случаях - участником духовной жизни всего человечества. Чувствует он и свою возникающую отсюда долю ответственности. В сознании этой ответственности наука - одна из основ стремления к передаче знаний своим ученикам, стремления, имеющего, конечно, и непосредственный эмоциональный источник - непосредственную радость оттого, что эти ученики существуют.

Образцами здесь могут служить великий русский математик Лобачевский и опять-таки Жуковский, которого я уже припоминал. Жуковский имел своих продолжателей, учеников в собственном смысле слова, и можно говорить о созданной им школе - знаменитой московской школе механиков. Лобачевский своей школы не создал, но был профессором в полном и высшем смысле этого слова, был, как известно, целых девятнадцать лет ректором университета. Профессорская и ректорская деятельность занимала в его жизни, вероятно, даже большее место, чем у Жуковского, во всяком случае, можно сказать, место, вполне сравнимое с его гениальной научной деятельностью.

Для ученых такого масштаба, как Ньютон, Лобачевский, Пастер, Павлов, Жуковский, вопроса о связи их научных результатов со всей человеческой культурой не существовало - эта связь для всех очевидна. Но как быть рядовому исследователю, чувствующему, однако, что занятия наукой составляют его призвание?

Если это призвание действительно есть, тогда есть и любовь к науке, стремление во что бы то ни стало ею заниматься. Возникает внутренняя неизбежность этих занятий, несмотря на всю их крайнюю некомфортабельность. Это выражение «некомфортабельность» в применении к научной работе принадлежит не мне, а знаменитому математику Куранту, одному из крупнейших математиков нашего времени. Такой некомфортабельностью он как-то давно в частном разговоре со мной объяснял, почему математики в огромном большинстве случаев рано кончают собственно творческую работу: они не выдерживают постоянного внутреннего напряжения, с которым их работа связана.

Говоря о научной работе, я, естественно, опираюсь на свой опыт. И хотя это опыт математика, не думаю, чтобы в других науках, по крайней мере в так называемых точных науках - физике, химии и других, этот опыт был существенно иным. Если речь идет о настоящей научной работе, а не о писании необходимых для улучшения материального положения диссертаций, то так называемая спокойная научная работа представляет собой миф.

Настоящая научная работа, искание ответа на то, как же все обстоит на самом деле, всегда беспокойна, всегда состоит из перехода от одних неудачных попыток к другим, пока не найдется, наконец, удачный подход, если он вообще находится. Эта работа беспокойна так же, как работа музыканта, ищущего и долго не находящего нужного звучания музыкальной фразы. Более беспокойна, может быть, только работа хирурга, сознающего в добавление ко всему прочему, что каждая его неудача может стоить жизни больному.

Так надо ли в этом тяжком деле, каковым является научное исследование, задаваться вопросом о чувстве связи с общими задачами человеческой культуры, надо ли воспитывать его в себе? Мне кажется, что в действительности это чувство связи доступно каждому человеку, занимающемуся наукой или преподающему ее.

Осуществлять и чувствовать воздействие каждой прочитанной лекции на студентов, слушающих ее, - это и есть та живая связь нашей работы с живыми людьми, а значит, и с культурой нашего народа и нашей страны. И осуществляется эта связь, конечно, не только при чтении лекций, но более или менее при всех видах педагогического труда. Может быть, исключение составляют только повторные экзамены исправляющихся двоечников - тут действительно особой связи с культурой не установишь.

Нельзя не вспомнить в связи со сказанным о больших и славных традициях русских университетов - Московского, Петербургского (теперь Ленинградского), Казанского и других, но прежде всего Московского, С давних пор эти университеты участвовали в создании и развитии русской культуры, теперь участвуют в развитии советской.

Лекции профессоров этих университетов - вспомните Ключевского, Тимирязева и многих других - давали возможность большому количеству людей не только многое узнавать, но и переживать ту особую эмоцию соприкосновения с наукой, с познанием и с человеческим творчеством, которая, по существу, имеет ту же природу, что и соприкосновение с художественным творчеством на концертах и спектаклях с участием больших мастеров.

Невозможно даже сказать, как велико значение этой эмоции в развитии личности молодого человека, его вкуса, того, что можно было бы назвать интеллектуальным, эстетическим, в конце концов, просто душевным благородством. Я считаю, что высокий уровень общей культуры не менее обязателен для университетского преподавателя, чем его научные достижения. И здесь хочется сказать несколько слов о некоторых больших ученых, которых мне пришлось близко знать.

Я прежде всего вспоминаю своего учителя Николая Николаевича Лузина. Впервые я встретился с ним, будучи студентом второго курса. Впечатление от этой встречи запомнил на всю жизнь. Обратившись к нему по окончании лекции за советом, я был поражен внимательностью и - не могу найти другого слова - уважением к собеседнику со стороны Лузина. Так при первой встрече с действительно большим ученым я впервые и на всю жизнь понял, что всякая воспитательная работа должна начинаться с уважения к тому, кого вы собираетесь воспитывать. Никогда, ни при каких условиях, ни при какой разнице возрастов преподаватель не должен говорить с учащимся, со студентом свысока.

Выслушав меня, Лузин посредством умело поставленных вопросов очень скоро разобрался в характере моих математических склонностей и сразу же в доступной мне форме обрисовал основные направления, которые он мог мне предложить для дальнейших занятий. Очень осторожно он сам склонил меня к выбору одного из направлений, причем это было сделано тонко, без нажима и, как я теперь могу сказать, правильно.

Лузин жил тогда совершенно один в меблированных комнатах «Кокоревское подворье» на Софийской набережной Москвы-реки, около площади, которая тогда называлась Болотной (теперь там разбит прекрасный сквер и стоит памятник Репину). Он жил одной только наукой. Мне запомнилась его фраза, сказанная при одной из наших многочисленных встреч: «Я дни и ночи думаю над аксиомой Цермело (есть такая в математике знаменитая аксиома, которая была тогда и еще много десятилетий спустя в центре исследований по логическим основаниям математики). Ах, если бы кто-нибудь только знал, что это за вещь!» В это время складывались основные идеи Лузина, идеи, сыгравшие очень большую роль в дальнейшем развитии этой области математики. Они складывались в таком упорном каждодневном, каждонощном, действительно некомфортабельном труде, который очень много лет вряд ли можно было бы выдержать.

Говоря о факультете, на котором я получил образование и к которому принадлежу всю жизнь, не могу не вспомнить лекции М. Младзеевского. Пусть Млад-зеевский не был ученым столь крупного масштаба, каким являлся, например, Лузин, но его широкий кругозор, его преданность науке, его большая общая культура, наконец, его лекторский талант увлекали слушателей и давали им то счастливое переживание познания, о котором я только что говорил как о важном воспитательном факторе.

Мое знакомство с Лузиным пришлось довольно точно на середину того десятилетия, в котором он получил самые важные и самые значительные свои результаты. Наблюдая, как работал Лузин в эти годы, я видел действительно то, что может называться вдохновенным отношением к науке. И я учился у него не только математике, я получил урок и того, что такое настоящий ученый, а также и того, чем может и чем должен быть профессор университета.

Тогда же я понял, что наука и приобщение к ней новых людей - две стороны одной и той же деятельности, деятельности ученого.

А теперь я хочу рассказать о других выдающихся ученых первой половины текущего столетия: о немецком математике Хаусдорфе и о голландском математике Брауере. Они, как и Лузин, являлись представи» телями того очень общего и очень абстрактного направления в математике, которое известно под названием теоретико-множественного направления. К нему принадлежу я сам и, по крайней мере, в начале своей деятельности принадлежали все математики московской лузинской школы.

Брауер и Хаусдорф были совсем непохожи друг на друга, однако у них были общие биографические черты. Во-первых, и гот и другой в годы молодости, до того, как сделаться математиками, хотели стать музыкантами: Хаусдорф - композитором, Брауер - пианистом. Во-вторых, и тот и другой с ранней юности до конца своих дней интересовались философией.

Музыкальные интересы Хаусдорфа и Брауера не остались бесследны в дальнейшей их жизни. В кабинете у каждого из них стоял рояль, и они часто за него садились. При первом знакомстве с Брауером я услышал, например, в его исполнении скрипичные концерты Вивальди, переложенные Бахом для органа и затем для клавесина, а следовательно, для фортепиано. В те времена скрипичные концерты Вивальди публично не исполнялись, они игрались в средних и старших классах консерватории. Мне эти произведения были неизвестны, и я впервые познакомился с этой музыкой в исполнении Брауера.

Не раз мне приходилось слушать и игру Хаусдорфа. Этот человек был воспитан в духе самых широких и утонченных культурных интересов. Эти интересы сохранились у Хаусдорфа навсегда, и, став математиком, он писал театральные пьесы, некоторые из которых с успехом шли в 20-х годах на немецких сценах. Я их читал, они интересны.

Интеллектуальная утонченность и философский подход к математике видны у Хаусдорфа и в его математических работах. Огромный вклад, внесенный им в математическую науку, в основном состоит в том, что он впервые понял содержание некоторых новых математических объектов, прежде всего так называемых топологических пространств, окончательно ввел их в математику, положил начало исследованию их основных свойств и тем обессмертил свое имя.

Всеобъемлющий характер как математических, так и общекультурных интересов придавал преподавательской деятельности Хаусдорфа в университете исключительный размах и редкую широту. Но, вероятно, именно поэтому у него не было собственных учеников: он слишком много требовал от них и сам слишком много знал. Это свойство, между прочим, принадлежало и нашему советскому очень крупному математику И. Привалову, который по этой причине тоже личных учеников имел очень немного - не все могли выдержать его чрезвычайную требовательность. Эти знания самого ученого, видимо, .подавляли начинающих молодых людей, казалось, невозможно было ему подражать, а ученики не могут совсем не подражать своему учителю.

При этом, правда, Хаусдорф обладал исключительной деликатностью в обхождении с людьми, в том числе совсем молодыми. И если я говорю, что он мог подавлять их своими знаниями, то своим обращением он никогда и никого не подавлял. Совсем наоборот.

Хаусдорф был одним из самых интересных собеседников, каких я когда-либо в жизни встречал. Я десятилетиями находился в оживленном научном и личном общении с ним и много незабываемых дней провел у него в доме - в Бонне, в Швейцарии, на берегу Лаго-Маджоре, в Локарно и других местах. Это общение прервалось с приходом к власти в Германии Гитлера, этим был предопределен и трагический конец жизни Хаусдорфа. В начале 1943 года, когда лагеря смерти в Германии достигли своей кульминационной точки, Хаусдорф узнал от одного из своих бывших учеников, что он предназначен для отправки в такой лагерь. Он предпочел вместе с женой покончить жизнь самоубийством в своем доме...

Мне запомнилось одно короткое высказывание Хаусдорфа о математике: «Есть в математике нечто вызывающее человеческий восторг».

Эта же самая мысль высказывалась Брауером. Я помню, что он мне говорил о ценности математических результатов: «Хороши и заслуживают внимания те математические результаты, знакомство с которыми как бы озаряет, как бы расширяет, поднимает горизонт, открывая новые дали».

Само математическое творчество Брауера обладало исключительной силой, способностью к преодолению таких трудностей математической интуиции и математического рассуждения, которые вызывали изумление и казались невероятными даже таким его современникам, как Пуанкаре и Гильберт. Брауер вслед за Пуанкаре был одним из создателей области математики, известной под названием «топология». Велик вклад Брауера в математическую логику, в которой он является одним из основоположников.

Я назвал трех математиков, которые могут служить примером того, что такое настоящий ученый. Я мог бы еще говорить об очень и очень многих, например об Эмми Нетер, величайшем алгебраисте XX века и величайшей женщине-математике. Я мог бы рассказать о своих товарищах М. Суслине, П. Урысоне.

Суслин умер в 25 лет, в 1919 году, от сыпного тифа. Урысон в 26 лет погиб при несчастном случае во время купания в Атлантическом океане у берегов Бретани. И тот и другой, несмотря на то, что ушли они из жизни в юношеском возрасте, уже проявили свой исключительный и, думаю, можно сказать, гениальный талант, хотя, конечно, не развили и не успели его развить до естественных пределов. Впрочем, Урысон оставил за свою короткую жизнь два тома математических трудов.

Всех названных мною ученых и многих других, не названных мною, объединяет то общее, что я уже охарактеризовал как вдохновенное отношение к науке. Я думаю, что это вдохновенное отношение к науке свойственно всякому настоящему ученому.

Но возможно вдохновенное отношение к науке лишь тогда, когда наука действительно захватывает всего человека, занимающегося ею. Именно в этом смысле И. Павлов говорил, что наука требует всего человека.

Правда, есть люди, занимающиеся наукой, бесспорно талантливые, получающие, несомненно, ценные научные результаты, иногда даже значительные, но в тоже время далекие от того понимания слова «ученый», которое я сейчас изложил. Имеются, к сожалению, и такие деятели науки, которые свою науку воспринимают лишь с точки зрения своих собственных достижений, которые, перефразируя известные слова Станиславского об искусстве, любят не науку в себе, а себя в науке. В связи с этим возникают уродливые явления собственнического подхода к науке, особенно неприемлемые, конечно, в нашей стране и в наше время. Это собственническое отношение к науке иногда переносится в педагогическую деятельность, чем калечится уже следующее поколение - поколение учеников. Это явление встречается, к счастью, не так уж часто, но все же встречается. Бывает так, что, отсутствуя в молодости, оно начинает развиваться в зрелые и поздние годы, переходя иногда в научное тщеславие, научную скаредность, когда начинают интересоваться только ссылками на собственные работы. Получаются какие-то Плюшкины от науки.

Недостаток глубокой общественной культуры и связанное с ним отсутствие привычки думать о вещах, не относящихся непосредственно к узкому предмету собственной работы, способствуют, конечно, развитию таких уродливых явлений.

Я хочу подчеркнуть, что подготовка молодых ученых совсем не должна предполагать, что все они станут великими в науке. Можно не быть ни Лобачевским, ни Павловым, ни Жуковским, но иметь в то же время право называться ученым и оставить след в культуре нашего общества.

Старая русская интеллигенция имеет в этом отношении большие заслуги. Русская интеллигенция представляла собой колоссальную культурную силу прежде всего потому, что состояла из людей, привыкших думать широко и о многом. Без этой привычки человек не может быть настоящим ученым, несмотря на наличие отдельных хороших собственных результатов, как не может быть настоящим музыкантом пианист или скрипач, интересующийся лишь техническими проблемами своего инструмента. Он может сделаться виртуозом, но большим музыкантом не будет никогда.

Я вспоминаю анекдот, который слышал в музыкантских кругах, об одном литавристе, который долгое время играл в оркестре оперного театра и однажды попал в первый раз в самый зал театра. Он пришел в восторг от всей музыки, которую услышал и которой не замечал, когда сам играл в оркестре сложную партию литавр.

Этот литаврист был поражен тем, что он слышал в зале, и потом говорил: «Когда я играю на своем инструменте свою партию «бум-бум», оказывается, в это время певцы поют прекрасные арии, а скрипачи и виолончелисты ведут прекрасную тему».

Так вот, нужно, чтобы люди, занимающиеся наукой, не только слышали свое «бум-бум», но слышали и ту красоту, которая происходит в их науке, и во всей науке, и во всей человеческой культуре.

К сожалению, приходится иногда встречать способных молодых ученых, литературные, общественные и культурные интересы которых ограничиваются интересом к литературе, которая носит название фантастики и детективов, и посещением кино наудачу, когда они просто отправляются вечером в кино и смотрят что попадет.

Сейчас в высшую школу приходят люди из самых широких слоев населения, а не только из кругов интеллигенции. Мы стремимся к все большему и больше* му расширению слоев населения, из которых молодые люди приходят к нам учиться. И наш долг, долг .преподавателей - не только расширять на всю страну эти круги, но и в том, чтобы возместить у таких.моло-дых людей недостаток семейных интеллектуальных традиций - всего того, что называется домашним воспитанием.

Мне кажется поэтому, что ни один доцент, профес-сор или преподаватель, независимо от того, каковы его научные результаты, не вправе отказываться от общекультурного и, конечно, общественного воспитания студента.

Эстетическая культура состоит в умении читать, в умении слушать музыку, видеть природу, изобразительное искусство. Уметь читать - значит уметь думать над прочитанным. Для того книги и пишутся, чтобы думать над ними, а не только воспринимать фабулу.

Чтобы научиться читать, а также слушать, видеть, нужен хороший выбор. Не нужно читать и смотреть всякую дрянь. И нужен опыт, то есть нужно повторение.

Во многих концертах, посвященных Бетховену, играют одни и те же четыре сонаты: восьмую «Патетическую», девятую «Лунную», двадцать первую - «Аврору», двадцать третью - «Аппассионату». И это хорошо. Пусть не сердятся на меня настоящие ценители и знатоки музыки - хорошо, что эти самые доступные и, в известной мере, самые увлекательные для широких кругов слушателей сонаты играются действительно часто. Именно так с успехом учили. музыке в старых интеллигентных российских семьях: нужно просто слушать музыку. Сначала полюбите немногие хорошие вещи и научитесь их слушать, а затем расширьте круг своих увлечений.

Наш век часто называют веком техники. Это справедливо. Техника именно в наше время достигла принципиально нового уровня, позволяющего решать проблемы, о которых несколько десятилетий назад можно было в лучшем случае лишь мечтать. И мы, математики, можем гордиться, что в этом подъеме техники, как всем известно, большую роль играет вычислительная техника. Без математиков сейчас нигде не обойтись.

Теперь уже совершенно ясно, что современная техника в состоянии обеспечить материальное благосостояние человечества. С этой точки зрения техника - великая вещь, великое средство создания возможностей для того, чтобы каждому человеку был открыт доступ к высшим духовным ценностям, одной из которых является познание.

Но дальнейший прогресс в достижении этой цели есть уже не вопрос техники, а вопрос социального переустройства человеческого общества, и разрешен этот вопрос может быть лишь в условиях осуществления идеалов коммунистического общества. Поэтому такие идеалы и воспринимаются нами как высшие социальные идеалы.

В свете именно этих идеалов очевидно, что сама техника, технический прогресс человечества являются лишь средством, а не самоцелью. В коммунистическом обществе работа будет лишь осуществлением потребности человека в труде, а человеческий досуг возрастет в чрезвычайной степени. В соответствии с этим можно надеяться, что люди, имея достаточно времени для всех дел своих, перестанут торопиться и спешить, люди вновь обретут радости, связанные со спокойным созерцанием, возродится чувство тишины, являющееся, вероятно, необходимым условием для создания музыки такой, какую писали Бах, Бетховен, Шуберт, Чайковский.

Я думаю, со временем никто не будет стремиться к дальнейшему увеличению скоростей самолетов, автомобилей и поездов. Основной задачей техники будет, скажем, не ускорение движения транспорта, а устранение связанного с ним вреда или вредности, как сейчас говорят. Уже поставлена и, несомненно, будет решена задача полного освобождения воздуха и воды от загрязнений, вызванных тем же транспортом и в еще гораздо большей степени всеми остальными видами современной индустрии. Также будет решена и проблема борьбы с шумом.

Но не только воздух от шума и пыли, но и наш вкус и восприятие, всю нашу психику надо очищать от потоков плохой литературы, плохой музыки, плохих фильмов, от всех видов пошлости, в таком изобилии изливающихся на нас главным образом из-за океана, от невероятного количества произведений, желающих называться произведениями, но не имеющих на это никакого права.

Одним из прекрасных и самых вдохновенных произведений Скрябина является его Третья симфония. Она состоит из трех частей, озаглавленных соответственно: «Борьба», «Страсти», «Божественная игра». Эта последняя часть представлялась мне всегда как бы предчувствием бесконечной радости, той самой радости, о которой поется в Девятой симфонии Бетховена, радости, прорвавшейся, казалось бы, в самое безысходное, в самое трагическое из всех известных мне музыкальных произведений - «Зимний путь» Шуберта. Я имею в виду заключительную часть этого цикла, пьесу «Шарманщик» - итог, состоящий в том, что никогда и несмотря ни на что «не прервется песня ни на единый миг». Эта радость, «мира восторг беспредельный», о котором говорил Блок, но о котором говорили и упомянутые мною математики почти в тех же словах, станет доступной человечеству, этому освобожденному Прометею, когда с него окончательно спадут все цепи.

Не только искусство, но и наука будет на равных правах осуществлять эту радость и выражать славу и доблесть человеческого духа. Быть корифеями в этом хоре освобожденного человечества и составляет назначение и ученого и художника в будущем коммунистическом обществе.