НОВОСТИ   БИБЛИОТЕКА   УЧЁНЫЕ   ССЫЛКИ   КАРТА САЙТА   О ПРОЕКТЕ  






предыдущая главасодержаниеследующая глава

XV. Сподвижник просвещения

 "За общую пользу, особливо за 
 утверждение наук в Отечестве, и 
 против отца своего родного восстать 
 за грех не ставлю". 

М. В. Ломоносов.

Ломоносов не знал ничего прекрасней и возвышенней науки. "Что их благороднее, что полезнее, что увеселительнее, и что бесспорнее в делах человеческих найдено быть может!" - писал он о науках в 1760 году, составляя конспект торжественного слова по случаю предполагавшегося открытия Петербургского университета. Но Ломоносов никогда не любил наук только ради них самих. Как ни радовался он победам человеческого разума, он прежде всего помышлял о том, чтобы поставить науку на службу родине, направить ее усилия на выполнение государственных задач и просвещение русского народа.. Со дня своего вступления в Академию наук и до самой своей смерти Ломоносов неустанно боролся за национальные основы и традиции русской науки, за то, чтобы создать и обеспечить возможность успешного роста и развития русских ученых.

"Положил твердое и непоколебимое намерение, - писал он И. И. Шувалову 1 ноября 1753 года, - чтобы за благополучие наук в России, ежели обстоятельства потребуют, не пожалеть всего моего временного благополучия".


Ломоносов ясно сознавал, что Петербургская Академия наук не выполняет задач, поставленных перед нею еще Петром Великим, что заполонившие ее иноземцы и поддерживающие их представители правящих классов мешают развитию творческих сил русского народа и стараются всеми средствами сохранить за собой монополию на занятия наукой в России. Ломоносов отчетливо видел, что одна из главных причин "худого состояния Академии" заключается в недостатке русских ученых, кровно связанных с нуждами и интересами своего народа. В то же время он, как никто, понимал, что в тогдашней России все еще не было прямых и надежных путей к высотам науки, что Академия наук не обеспечила подготовку русских ученых и что в ее стенах русским людям не только не предоставлены все возможности для работы, но их всячески оттирают от науки и стремятся поставить в зависимое и приниженное положение. Этому надо было положить конец. И Ломоносов яростно боролся с "неприятельми наук российских". Он берется за создание постоянного центра для подготовки широкого слоя образованных русских людей. На академическую гимназию и Университет рассчитывать при сложившихся обстоятельствах было нельзя. Гимназия влачила жалкое существование, а Университета при Академии наук фактически не было. Ломоносов приходит к мысли о необходимости создания самостоятельного и независимого от Академии Университета, двери которого были бы раскрыты для всей страны.

Ломоносов обращает свои взоры к Москве. Здесь, в этом историческом центре русской жизни, вдали от академических и всяких иных иноземцев и придворных кругов, первый русский Университет мог развиться и окрепнуть на самобытной национальной основе. В самой Москве и близлежащих губерниях жило много дворян, которым не под силу было содержать детей в Петербурге, чтобы дать им образование, если их не удавалось определить в кадетский корпус. Здесь можно было надеяться на то, что Университет привлечет к себе более широкие демократические слои населения, ибо даже в официальном представлении в Сенат об открытии Университета в Москве указывалось на большое число живущих в ней не только дворян, но и разночинцев. Кроме того, Ломоносов не расставался с мыслью, что со временем ему удастся поставить на ноги и Петербургский университет. Пока же надо было, не мешкая, приложить все силы, чтобы добиться основания Университета в Москве. Ломоносову удалось воодушевить своей мыслью И. И. Шувалова, и дело быстро стало продвигаться к осуществлению.

Ломоносов не только "первую причину подал к основанию помянутого корпуса" и был "участником при его учреждении", как он скромно писал об этом в 1764 году, - он составил и разработал весь план Университета, наметил всю его организационную структуру и даже программу преподавания. Только в силу совершенно особого положения Шувалова при дворе Елизаветы Ломоносову пришлось уступить ему честь основания Университета. Выдвижение на первый план И. И. Шувалова способствовало скорейшему осуществлению задуманного великого дела, и Ломоносов умышленно поддерживал иллюзию почина у благожелательного, но вялого и нерешительного мецената.

Шувалов обсуждал с Ломоносовым мельчайшие подробности устройства Университета. И. Ф. Тимковский сообщает в своих воспоминаниях со слов Шувалова: "Судили и о том, у Красных ли ворот к концу города поместить его, или на середине, как принято, у Воскресенских ворот; содержать ли гимназию при нем, или учредить отдельно", и пр. В конце июня или в начале июля 1754 года, перед тем как войти в Сенат с предложением об учреждении Университета, Шувалов послал черновик своего "доношения" Ломоносову. Ломоносов спешит ответить, что наконец-то "к великой моей радости уверился, что объявленное мне словесно предприятие подлинно в действо произвести намерились к приращению наук, следовательно к истинной пользе и славе отечества".

Ломоносов посылает Шувалову план организации Университета и при этом напоминает ему свое уже ранее "сообщенное" "главное основание" - чтобы этот план "служил во все будущие роды", - то-есть обеспечивал возможность дальнейшего роста и развития Университета. Поэтому Ломоносов советует, "несмотря на то, что у нас ныне нет довольства людей ученых, положить в плане профессоров и жалованных студентов довольное число. Сначала можно проняться1 теми, сколько найдутся. Со временем комплект наберется". Надо дать Университету быстро развернуть свои силы, чтобы не пришлось, "сделав ныне скудной и узкой план по скудости ученых, после как размножатся оной снова переделывать и просить о прибавке суммы". Если же на первых порах отпущенные средства нельзя будет целиком использовать, то Ломоносов предлагает их "на собрание университетской библиотеки".

1 (Здесь в значении "довольствоваться".)

По мнению Ломоносова, "профессоров в полном Университете меньше двенадцати быть не может" -? в трех факультетах: юридическом, медицинском и философском. На юридическом профессор общей юриспруденции должен преподавать "натуральные и народные права", второй - "профессор юриспруденции Российской" - "внутренние государственные права", третий - "профессор политики" - "показывать взаимные поведения, союзы к поступки государств и государей между собой". Все юридические предметы изучаются на исторической основе. Сочетание их с политическими науками выгодно отличало русское юридическое образование от западноевропейского, проникнутого схоластикой и буквоедством. Медицинский факультет, как его мыслил Ломоносов, был факультетом естествознания. Основные кафедры в нем занимали профессора химии, натуральной истории и анатомии. Философский факультет, насчитывавший шесть профессоров, объединял философию, физику, ораторию (теорию красноречия), поэзию, историю и древности. Особенно настаивает Ломоносов на том, что при Университете "необходимо должна быть Гимназия", без которой, он "как пашня без семян".

В заключение Ломоносов писал: "Не в указ Вашему превосходительству советую не торопиться, чтобы после не переделывать. Ежели дней пол десятка обождать можно, то я целой полной план предложить могу". Но Шувалов не захотел ждать новых советов Ломоносова. Причина этого была в том, что между ними шла глухая, но, повидимому, очень напряженная борьба за права университетской науки. Ломоносов стремился придать Университету широкий демократический характер, обеспечить его независимость от притязаний феодальных кругов. И. Ф. Тимковский прямо указывает в своих воспоминаниях, что, составляя с Шуваловым проект и устав Московского университета, "Ломоносов тогда много упорствовал в своих мнениях" и настойчиво "хотел удержать" образец Университета "с несовместными вольностями".

Шувалов в основном принял план, составленный Ломоносовым, и приложил его к своему "Доношению" в Сенат. Он только сократил число профессоров до десяти, объединив кафедры поэзии и красноречия и кафедры истории и древностей, а кроме того, отдавая дань своим сословным интересам, рядом с обозначением должности профессора истории пометил "и геральдики". 19 июля 1754 года Сенат утвердил представление И. И. Шувалова. 12 января 1755 года - всего через полгода - "Указ об учреждении в Москве Университета" был подписан Елизаветой. 24 января того же года опубликовано "Положение об Университете". Университет получил достаточные средства. В то время как Шувалов просил для него десять тысяч ежегодно, Сенат, по указанию Елизаветы, постановил отпускать пятнадцать тысяч, "дабы оной Университет приумножением достойных профессоров и учителей наиболее в лучшее состояние происходил".

Кураторами Университета были назначены И. И. Шувалов и Лаврентий Блюментрост, бывший некогда первым президентом Академии наук. Фигура Ломоносова осталась в тени. Но для него было важнее всего само дело. Ради процветания наук в отечестве он готов был поступиться не только своей славой. Недаром он писал о себе:

 По мне, хотя б руно златое 
 Я мог, как Язон, получить, - 
 То б Музам, для житья в покое, 
 Не усумнился подарить. 

Ломоносов даже не был приглашен на открытие Университета в Москве, состоявшееся 26 апреля 1755 года.

Университет был размещен в казенном доме бывшей дворцовой аптеки у Воскресенских ворот. При нем были o сразу открыты две гимназии - "благородная" (для дворян) и "разночинная". В состав студентов, как бы по традиции, было зачислено несколько питомцев Спасских школ.

Открытие Университета совершалось в торжественной обстановке. Заранее были отпечатаны программы. Профессора произносили речи на четырех языках. Весь день гремели трубы и литавры. Здание Университета было ярко освещено изнутри и снаружи. Толпы москвичей до четырех часов утра любовались иллюминацией. На большом транспаранте была изображена Минерва, утверждающая обелиск, у подножия которого поместились "младенцы, упражняющиеся в науках". Один из них старательно выводил на листе имя Шувалова.

Не упоминали нигде только о Ломоносове. Но именно Ломоносов, а не Шувалов передал свой Облик первому русскому Университету. Шувалов прилагал усилия к тому, чтобы обеспечить сословный, дворянский состав Университета. Для этого он еще в 1756 году добился разрешения отпускать записанных с малолетства в гвардейские полки дворян в Университет, причем этих обучающихся недорослей было велено "производством в чины не обходить". Таким образом, записанные чуть ли не с пеленок в гвардию дворяне могли не только "дома живучи" проходить все нижние чины, но и обучаться в Университете.

Однако дворянство не смогло оттеснить разночинцев, и в Университете возобладали ломоносовские демократические традиции.

В Университет С самого начала пришли люди ломоносовского покроя и ломоносовского понимания задач науки. Первыми русскими профессорами стали Антон Барсов преподававший математику, и Николай Поповский, занявший кафедру красноречия и поэзии. С первых же шагов своих в Университете Поповский показал себя человеком, беззаветно преданным идеям Ломоносова. Вступая на кафедру, он произнес горячую речь в которой доказывал, что преподавание философии нет никакой надобности вести по-латыни, ибо "нет такой мысли, кою бы по российски изъяснить было невозможно". Он ведет ожесточенную борьбу с приглашенными в Университет иностранными профессорами и требует чтобы русский язык стал единственным языком университетского преподавания. Он выдерживает стычки с надменным и самоуверенным профессором Дильтеем и, когда кончился срок контракта Дильтея, решительно отказывается подписать его аттестацию.

Талантливый поэт, Поповский продолжает литературное дело Ломоносова. Он пишет оды и послания, в которых славит науки и ратует о распространении просвещения в отечестве. Поповский умер всего тридцати лет от роду (в 1760 году). Его сменил Антон Барсов, оставивший математику для теории красноречия и поэзии. Он первый ввел толкование поэтических трудов Ломоносова с университетской кафедры наравне с сочинениями античных писателей.

Московский университет скоро стал крупнейшим центром русской национальной культуры. Университет фактически руководил всем средним и низшим образованием, назначением и сменой учителей, открытием новых школ в значительной части страны, ибо тогда не было ни одного учреждения, которое бы целиком ведало вопросами просвещения. Уже в 1756 году по почину Московского университета была открыта гимназия в Казани. Университет стремился привлечь к науке как можно более широкие слои русского общества. Ежегодно с началом занятий публиковались программы "публичного преподавания" и в аудитории допускались слушатели, не числящиеся студентами.. Университетские профессора выступали с общедоступными лекциями, и в помещаемых о них отчетах с гордостью отмечалось, что на них присутствовали и женщины.

С 26 апреля 1756 года в заведенной при Университете типографии стала выходить газета "Московские ведомости" - первая газета в Москве.

Особым приложением к ней печатались речи и научные статьи профессоров. Во главе университетской типографии стал писатель М. М. Херасков, наладивший издание большого числа научных, литературных и учебных книг. Одной из самых первых книг, вышедших из этой типографии, было "Собрание сочинений" Ломоносова, украшенное замечательным гравированным портретом Ломоносова и стихами Н. Поповского, проникнутыми гордостью за своего великого учителя, указывающего путь к новому, еще невиданному расцвету русской культуры:

 Московский здесь Парнас изобразил витию, 
 Что чистой слог стихов и прозы ввел в Россию, 
 Что в Риме Цицерон и что Виргилий был, 
 То он один в своем понятии вместил, 
 Открыл натуры храм богатым словом Россов 
 Пример их остроты в науках Ломоносов. 

В одном рукописном сборнике XVIII века сохранилась небольшая литературная сатира "Сон, виденный в 1765 году Генваря первого". Автором этого произведения был Федор Эмин, стяжавший через несколько лет шумную славу журналиста и литератора. В этом новогоднем "сновидении" некая старая волшебница приводит автора на остров, населенный просвещенными и одаренными разумом животными, составляющими ученое собрание, во главе которого "был ужасный медведь, ничего не знающий и только в том упражняющийся, чтобы вытаскивать мед из чужих ульев и присваивать чужие пасеки к своей норе; он же слово "науки" разумел разно: то почитал оное за звание города, то за звание села. Советник сего собрания был прожорливой волк и ненавидел тамошних зверей, ибо он был не того лесу зверь, и потому называли его "чужелесным". Только один был там, который "имел вид и душу человеческую". "Он был весьма разумен и всякого почтения достоин, но всем собранием ненавидим за то, что родился в тамошнем лесу, а прочие оного собрания ученые скоты, ищущи своей паствы, зашли на оный остров по случаю".

Сон, привидевшийся Эмину, весьма прозрачен. Нетрудно разгадать, что сластёна-медведь, охотник до чужих пасек, - это гетман и президент Академии Кирила Разумовский, злобный волк - советник Иоганн Тауберт, а душу человеческую имел один Ломоносов. Эмин хорошо уловил настроения многих русских людей, безмолвно наблюдавших обстановку в Петербургской Академии наук.

С августа 1754 года в Академии шла то глухая, то крайне ожесточенная борьба за новый устав. В связи с общим указом Елизаветы о рассмотрении и исправлении российских законов Сенат повелел учинить и рассмотрение Академического регламента. Теллов составил проект нового регламента, на который страстно обрушился Ломоносов. В составленной им особой записке "О исправлении Академии" Ломоносов прежде всего указывает, что в Академии ровно ничего не делается для подготовки русских ученых, что вся учебная работа в Академии развалена, что со времени нового регламента, который был дан в 1747 году, "в семь лет ни един школьник в достойные студенты не доучился. Аттестованные приватно прошлого года семь человек латинского языка не разумеют, следовательно на лекции ходить и студентами быть не могут".

Ломоносов хочет обеспечить приток к научной работе "всякого звания людям". Он жалуется на то, что в России, "при самом наук начинании, уже сей источник регламентом по 24 пункту заперт, где положенных в подушный оклад в университет принимать запрещается. Будто бы сорок алтын толь великая и казне тяжелая была сумма, которой жаль потерять на приобретение ученого природного россиянина и лучше выписывать! Довольно бы и того выключения, чтобы не принимать детей холопских". Ломоносов не ставит вопроса о возможности приема крепостных, ибо это значило затронуть общий вопрос о правовом положении крепостных крестьян, что, разумеется, было неосуществимо. Но Ломоносов стремится открыть доступ к науке хотя бы для большего числа государственных крестьян и посадских, положенных в подушный оклад. Выдвинутые требования Ломоносова были встречены, в штыки, тем более, что становилось очевидно, что Ломоносов ввиду постоянного отсутствия президента добивается непосредственного участия в управлении Академией.

Ломоносов действовал прямо, честно и открыто. Его враги прибегали к всевозможным уловкам и интригам, чтобы сорвать, опорочить или сделать невозможным дальнейшее обсуждение его предложений. Так поступали они и на этот раз, воспользовавшись горячностью Ломоносова. Три заседания - 17, 18 и 21 февраля 1755 года - заняло чтение предложений Тауберта. В заседании 23 февраля члены Конференции стали подавать свои мнения в письменном виде. Мнения зачитывались и обсуждались. Когда выступил Теплов, терпение Ломоносова иссякло. Начался горячий спор, во время которого Ломоносов выступил "с некиими словами", после чего Теплов объявил, что, "за учиненным ему от советника Ломоносова бесчестием, с ним присутствовать в академических собраниях не может". К Теплову присоединился Шумахер. И они демонстративно покинули заседание.

Академическая конференция "учинила" представление Разумовскому о наложении взыскания на Ломоносова. Разумовский в ответ на доношение, составленное академиком Миллером, прислал ордер, по которому Ломоносов был "отрешен" от "присутствия в профессорском собрании". Ломоносов был оскорблен этим решением. "Спор и шум воспоследовали. Я осужден. Теплов цел и торжествует", - писал он об этих событиях Шувалову 10 марта 1755 года. Он просит его "от такого неправедного поношения и поругания избавить". Через два дня Ломоносов пишет новое письмо Шувалову, в котором сообщает, что собирался поутру прийти к нему лично, да не хочет ему докучать своим "неудовольствием", а "второе, боюсь, чтобы мне где нибудь Теплов не встретился". Видимо, Ломоносов, зная свою горячность, не ручался за себя.

По ходатайству Шувалова непосредственно перед Елизаветой Разумовскому пришлось не только отменить свое "определение", но и поспешно затребовать обратно ордер и решение Конференции, "не оставляя с них копии". Ломоносову же было указано "в собраниях академических ему по-прежнему присутствовать" и готовить "к будущей ассамблее" похвальное слово Петру Великому.

Противники Ломоносова радовались, что отстояли старый регламент и "полновластие" весьма удобного для них президента.

В феврале 1757 года Кирила Разумовский назначил Ломоносова и Тауберта присутствовать в Академической канцелярии в помощь дряхлеющему Шумахеру. Скоро в ведение Тауберта перешли все хозяйственные дела; закупки, постройки, подряды, академические мастерские, словолитня, типография, переплетная, книжная лавка. В мае 1758 года Тауберт был сравнен в чине с Ломоносовым, и ему назначено 1200 рублей жалованья. Ломоносов представлял огромную силу, и с его мнением приходилось считаться. "Те, кто бывает в канцелярии, - писал Миллер Разумовскому, - говорят мне, что г. Шумахер не произносит ни одного слова, а г. Тауберт выказывается не умеющим противоречить тому, что предлагал Ломоносов". Став советником Академической канцелярии, Ломоносов зорко следил за тем, чтобы наука отвечала потребностям страны. же 6 марта 1757 года, по указанию Ломоносова, Академическая канцелярия "предписала ордером", чтобы его преемник по кафедре химии Сальхов "свои ученые разыскания в химии употреблял больше на такие вещи, кои натурою производятся в пределах Российской империи и из которых бы народу впредь польза быть могла".

Став во главе Академической канцелярии, Ломоносов обращает внимание решительно на все академические учреждения. Его беспокоят и непорядки в обсерватории и состояние Ботанического сада, который "лежит в запустении и больше на дровяной двор походит". Ломоносов намечает меры для расширения Ботанического сада.

Ломоносов стремится ускорить подготовку русских ученых. 2 июня 1764 года он вносит предложение направить для обучения в университетах "других государств" семь человек, лишь недавно произведенных в академические студенты. Среди них назван Петр Иноходцев. Одновременно Ломоносов советует отложить выписку из-за границы профессора ботаники, а дождаться, пока закончит свое образование студент Иван Лепехин, чьи выдающиеся способности давно заметил Ломоносов. Ломоносов указывает, что посланный за границу Лепехин "В Страсбурге обучается с желанными успехами в физических науках", и предлагает "указать ему упражняться паче всех в ботанике еще два года, а третий определить на путешествия, чтобы видеть в других государствах славные ботанические сады и ботаников". Лепехин оправдал доверие Ломоносова, став одним из самых ^выдающихся русских естествоиспытателей второй половины XVIII века.

Ломоносов стремился всячески привлечь и приохотить русских студентов к научным занятиям, но считал, что они не должны гнушаться никакой черновой работой, а также и переводами. Заботясь о широком распространении просвещения, он требовал, чтобы все ученые труды академиков непременно переводились на русский язык. "Чрез сие избежим роптаний и общество Российское не останется без пользы, - убеждал он в 1761 году канцелярии - и сверх того студенты, коих я на то назначу, будут привыкать к переводам и сочинениям диссертаций с профессорских примеров".

Ломоносов хлопочет об увеличении выпуска книг, чтобы "удовольствовать требующих охотников", то-есть любознательных русских людей. Для этого, как он писал в январе 1758 года Разумовскому, "не достает станов, переводчиков, а больше всего, что нет Российского собрания, где б обще исправлять грубые погрешности тех, которые по своей упрямке худые употребления в языке вводят". Ломоносов ставит вопрос о возобновлении работ Российского собрания для постоянной борьбы с порчей и засорением русского языка. Российское собрание должно было защищать русский язык от потока иностранщины, от искажений, которые вносят в него невежды и возомнившие себя русскими писателями чужеземцы.

Ломоносов уделяет большое внимание "грыдоровальной палате", типографии и книжной лавке Академии наук. Его возмущает "долговременное печатание книг" и "высокие их цены".

Академия наук могла по справедливости гордиться своими "словолитнями" и "грыдоровальными палатами". В академической типографии вырезывали на пальмовых досках и гравюрах на меди арабские и другие восточные письмена и иероглифы, исполняли удивительные по тонкости и изяществу рисунки. Знатным посетителям вручали тщательно набранные и искусно отпечатанные в их присутствии особые "подносные листы", на нескольких языках, разными шрифтами. Академическая типография по качеству и красоте выпускаемых ею книг была бесспорно лучшей в Европе. Но она не справлялась с массовым выпуском книг для народа, а об этом больше всего хлопотал Ломоносов. Поэтому он поднимает вопрос не только о расширении академической типографии, но и о создании образцовой русской типографии при Сенате, которая бы разгрузила академическую от печатания Ведомостей, указов и т. д.

Он заботится о подготовке опытных наборщиков и мастеров для русских типографий. Мирясь с необходимостью выписать на первых порах еще некоторое число иностранных мастеров, Ломоносов незадолго до своей смерти (в. письме к генерал-прокурору князю Александру Вяземскому, занимавшемуся тогда реорганизацией сенатской типографии) перечисляет требования, которым должны удовлетворять приглашаемые иностранцы: словолитный мастер должен быть "самый искусный пунсонщик" и мог бы "литеры для типографии поставить", мастер печатного дела должен уметь "набирать страницы и строки ровно, умеренно и совершенно прямо, устанавливать прессы", а главное, "мастера должны своему искусству обучить здесь каждый по пяти человек, здешних Российских в уреченное время".

Особенное внимание Ломоносов обращает на состояние числящихся при Академии наук гимназии и Университета, которые и получает в свое ведение в январе 1760 года. Ломоносову досталось тяжелое наследство.

Бедственное положение гимназии лучше всего видно из рапортов Семена Котельникова, которого Ломоносов назначил инспектором в 1761 году. На Троицком подворье, где находилась гимназия в сентябре 1764 года, по донесению Котельникова, "двери во всем доме так ветхи, что не токмо не можно плотно затворить и запереть, но и замка и петель прибить нельзя. Окончины такожде ради ветхости стекол не держат, чего ради в покоях у учеников и студентов, такожде и в классах, принуждены сторожа зимою окны тряпицами и рогожами завешивать". На кухне замерзало в квашне тесто, в классах чернила. Голодные студенты изнывали от стужи и болели цынгой. "Учители в зимнее время дают лекции в классах, одевшися в шубу, разминаяся вдоль и поперек по классу, и ученики, не снабженные теплым платьем, не имея свободы встать со своих мест, дрогнут, от чего делается по всему телу обструкция и потом рождается короста и скорбут".

Некоторое время Ломоносов благоволил к инспектору гимназии Модераху, возведенному в 1759 году в звание университетского профессора истории. Он даже рекомендовал его И. И. Шувалову для составления различных экстрактов из исторических сочинений и перевода на французский язык. Но вот с 1761 года от студентов стали поступать жалобы на нерадение Модераха, на скудость содержания и однообразие пищи. Ломоносов сам занялся студенческим меню и послал распоряжение, чтобы "приготовлять яства разные" по составленному им расписанию - "студентам в обед по пяти, в ужин по три, гимназистам в обед по три, в ужин по две перемены [то-есть блюда]". Обидчивый и давно помышлявший об уходе Модерах теперь уже совсем "не прилагает старания об их содержании". Когда обратились к нему с просьбами, то "он, не внимая ничего, с ругательством выгонял от себя". Узнав об этом, Ломоносов своею властью отрешил Модераха от должности и на его место назначил профессора Котельникова. Модераху же было приказано выехать из университетского дома к пасхе, а так как он стал упрямиться, то Ломоносов распорядился "в таком случае у тех покоев, в которых он жительство имеет, оконницы и двери выставить вон и тем его выехать принудить".

Ломоносов, терпевший в юности горькую нужду ради науки, принимал близко к сердцу нужды академических учеников. И у него, по его собственным словам, "до слез доходило", когда он, "видя бедных гимназистов босых, не мог выпросить у Тауберта денег". Ломоносову удалось улучшить положение гимназии. Он не только добился своевременной выдачи денег на кошт гимназистов, но и увеличения им содержания до сорока восьми рублей в год вместо прежних тридцати шести. Он присмотрел для помещения гимназии и Университета новый дом на Мойке, "и торг уже в том направлении за несколько лет продолжался". Ломоносов сломил сопротивление неумолимой канцелярии. Даже сам Тауберт "не казался быть тому противен". Но, улучив время, "когда Ломоносов за слабостию ног не мог толь часто в Канцелярии присутствовать", Тауберт заготовил ордер, "чтобы оный дом купить под типографию и другие дела, а университет и гимназию совсем выключил".

Тауберт "надежно" обосновал свои действия. Новый дом оказался необходим для помещения "магазейнов типографских и книжной лавки, для кунсткамерских служителей, для типографских факторов и наборщиков, для квартиры нововыписанному грыдоровалыцику, для анатомического театра и для профессора анатомии, для профессора астрономии, для помещения рисовальных учеников". И Ломоносову пришлось разбивать эти доводы, доказывать, что под типографию и книжную лавку заняты "знатная часть академических палат и два целые каменые дома... в коих многие покои под себя занял советник Тауберт", что "анатомический театр должен быть не в жилом доме, ибо кто будет охотно жить с мертвецами и сносить скверный запах" - особенно астроному не будут приятны эти мертвецы, "когда занадобится ему итти в ночь на обсерваторию". "Из всего сего очевидно явствует, что сия покупка учинена, и дом оторван от университета и гимназии не из важных резонов, но ради утеснения наук и препятствования Ломоносову в распространении наук".

Ломоносову удалось с боем занять спорный дом под гимназию и Университет.

19 января 1759 года Ломоносов предложил Академической канцелярии утвердить составленные им "Узаконения"-правила поведения для гимназистов, строго наказывая "к наукам простирать крайнее прилежание и никакой другой склонности не внимать и не дать в уме усилиться", соблюдать чистоту "при столе, в содержании книг, постели и платья", запрещал "тихонько подшептывать" не знающим твердо уроки.

В Петербургской Академии наук, где иностранная речь слышалась все еще чаще, чем русская, Ломоносов сплачивал вокруг себя национальные силы. Он был окружен русскими людьми, готовыми пойти за него в огонь и в воду. Вся поголовно академическая мастеровщина, русские подканцеляристы, библиотекари, студенты, адъюнкты видели в нем своего заступника, который постоит за них в беде и не допустит неправды. В профессорском собрании русские адъюнкты дружно поддерживали все предложения и начинания Ломоносова и поднимали целую бурю, когда надо было отстаивать его дело. Ломоносов считал своим нравственным долгом помогать каждому русскому человеку, стремящемуся к науке. В течение всей своей жизни он выдвигал, растил и защищал русских ученых, стремился обеспечить им возможность развить свои дарования, создать им благоприятные условия для работы, оградить их от происков беззастенчивых иноземцев, пытающихся оттеснить их от науки. "Я сквозь многие нападения прошел, и Попова за собой вывел и Крашенинникова", - с гордостью говорил он о себе в конце жизни.

Ломоносов первый заметил и одобрил книгу Степана Крашенинникова (1711 -1755) "Описание земли Камчатки", совершенно исключительную по разносторонности, наблюдательности, богатству материала, прекрасному русскому языку. В течение пяти лет он настойчиво добивался опубликования этой книги, сам производил из нее выборки для Вольтера, работавшего над историей Петра. Крашенинников не дожил до выхода в свет своего труда. Он умер 25 февраля 1755 года, через день после памятного заседания в Академии наук, на котором обсуждался новый регламент. Больной Крашенинников пришел на это заседание поддержать Ломоносова, ожесточенно защищавшего свой проект. Ломоносов не забыл верного ему по смерть друга и довел до конца издание его книги.

Ломоносов стремится к тому, чтобы в руководстве Академией наук было, по крайней мере, "в голосах равновесие между Российскими и иноземцами", а для того в январе 1761 года предлагает назначить членом Академической канцелярии талантливого математика, ученика Леонарда Эйлера, профессора Семена Котельникова (1723-1806), и ему "науки поверить", то-есть возложить заведование научной частью. "Довольно и так иноземцы русскому юношеству недоброхотством в происхождении препятствовали", - восклицает Ломоносов. Что же касается Тауберта, то ему "не иметь никакого дела до наук", а поручить "привести в добрый порядок" библиотеку, кунсткамеру и книжную лавку.

Ломоносов хотел обеспечить русским ученым достойное место в Академии, но, стремясь провести в жизнь свою программу, встречал ожесточенное сопротивление. В одной из своих записок о положении в Академии Ломоносов утверждает, что Шумахер нередко говаривал: "Я де великую прошибку в политике сделал, что допустил Ломоносова в профессоры", а зять его Тауберт вторил: "Разве де нам десять Ломоносовых надобно - и один нам в тягость". Ломоносов яростно обрушивался на "наглых утеснителей наук", но не всегда видел стоящие за ними социальные силы.

Шумахер и его приспешники были сильны не сами по себе. Они не могли бы "завладеть" Академией, если бы их не поддерживали правящая верхушка, реакционеры и обскуранты из среды русского дворянства. Правящие классы вовсе не были заинтересованы в демократизации науки в России.

Поэтому и было так трудно бороться Ломоносову. Его героические усилия, направленные к обновлению Академии наук, к перестройке всей ее жизни на новых началах, встречали холодное непонимание или откровенную враждебность власть имущих. Это отчетливо сознавал и сам Ломоносов, который, составляя план своего обращения к Теплову, написал: "Стараюсь Академию очистить. А со стороны портят".

Представители правящих классов чувствовали, что Ломоносов заходит в своих требованиях слишком далеко, и потому неохотно шли ему навстречу. Ему трудно было чего-либо добиться, даже от своих признанных покровителей. Но Ломоносов не складывает оружия. Он сам говорит о себе, что получил в дар от природы "терпение и благородную упрямку и смелость к преодолению всех препятствий к распространению наук в Отечестве, что мне всего в жизни дороже" (письмо к Теплову от 30 января 1761 года). Источник безграничной силы и твердости Ломоносова - в кровной связи его с русским народом, исторические интересы которого он отстаивает со всей страстью и всей кровью своего сердца.

Настойчивость и упорство Ломоносова не ослабевают, невзирая ни на какие препятствия. Он подает одну за другой докладные записки, планы, проекты, донощения, рапорты, постоянно напоминает о них, следит за их судьбой. Он обращается в Сенат и к Разумовскому, осаждает своими требованиями Академическую канцелярию и собрание профессоров. Он стучится во все двери, обращается к своим покровителям и к своим недругам, пишет горячие послания вельможам и академикам. "Одобрите мое рачение к размножению в Отечестве природных ученых людей, в которых не без основания видим великий недостаток", - пишет он М. И. Воронцову 30 декабря 1759 года. Все его письма к Шувалову - непрестанное напоминание о нуждах русского просвещения.

С начала 1760 года Ломоносов снова начинает бороться за преобразование Академии. Он составляет новую докладную записку "о худом состоянии Академии" и требует пересмотра академического регламента, "дабы Академия не токмо сама себя учеными людьми могла довольствовать, но размножить оных и распространить по всему государству".

Ломоносов разрабатывает проект привилегий Академии наук, проект нового университетского и гимназического регламента. Проект привилегий предусматривал дарование Академии наук независимости "в произвождении ученых дел". Объявлялось, чтобы "никто не дерзал оным чинить помешательства и остановки никакими налогами и происками". Ученым и учащимся предоставлялось "без вычету жалованья" на весь июль месяц "летнее прохлаждение и отдохновение дабы в течении трудов годичного обращения на несколько освободиться от утомления мыслей", то-есть, говоря нашим языком, ежегодный отпуск. Академии жаловалась мыза, где ученые могли проводить лето и где они "не преминут чинить физические, особливо экономические примечания и опыты". После смерти академиков и профессоров их вдовы получали годовое жалованье умершего или одну шестую часть оклада до конца жизни.

Ломоносов стремился обеспечить участие русских ученых в управлении страной, развитии ее промышленности и культуры. "Академики не суть художники, но государственные люди", - писал он. Устанавливается присутствие академиков в различных государственных коллегиях, канцеляриях и комиссиях с присуждением им надлежащего ранга и уплатой им "окладного жалованья против чина, в котором заседает", сверх получаемого от Академии содержания. Ломоносов прилагал все усилия к тому, чтобы привлечь к науке как можно больше русских людей. Но чтобы обеспечить этот приток, нужно было решительным образом изменить положение в Академии наук, при котором одни не хотели итти в академическую науку, ибо она не сулила никаких служебных успехов, а других не пускали.

В своей записке о преобразовании Академии Ломоносов говорил, что "дворяне детей своих охотнее отдают в Кадетский корпус нежели в Академию. Ибо положив многие годы и труды на учение не имеют почти никакой надежды далее произойти как до капитана". "Пускай бы дворяне в Академическую службу вступать не хотели, - писал Ломоносов, - то по последней мере вступали бы разночинцы. Однако тому по силе нового стата быть нельзя", - возвращается он к старому больному вопросу и снова приводит свои аргументы о необходимости допустить в Академию положенных в подушный оклад. Он полным голосом говорит о том, что право заниматься наукой принадлежит человеку, независимо от его социального происхождения. "В Университете тот студент почтеннее, кто больше научился, а чей он сын, в том нет нужды".

Ломоносов замышляет грандиозное дело - торжественную инавгурацию Петербургского университета - его публичное открытие с провозглашением всех дарованных ему прав и привилегий. Из скрытой в недрах Академии наук захудалой школы должен был возникнуть полноправный второй Университет России. Представленный Ломоносовым проект университетского регламента обсуждался в созванном по его требованию экстраординарном академическом собрании. Большинство профессоров согласилось с Ломоносовым. "Чем скорее, тем лучше", - писали анатом Алексей Протасов и астроном Степан Румовский.

Ломоносов начинает готовиться к торжеству. Он отдает переписать привилегию "на пергаменте", покупает пять аршин тафты, книжечки червонного листового золота, тертое серебро, кармин и другие краски для украшения переплета. Ломоносов заранее вызывает из Голландии адъюнкта Протасова, наказав ему "не ставиться в докторы" за границей, а получить это ученое звание на торжественном открытии Петербургского университета. И хотя Тауберт наотрез отказался подписать ордер на отзыв Протасова, объявив: "Какие де здесь постановления в докторы! Не будут де его почитать", Ломоносов настоял на своем, и Протасов приехал из Голландии. Торжества должны были начаться с публичного экзамена гимназистов "к произведению в студенты" и экзамена "в градусы", то-есть на получение ученых степеней. Затем следовало избрание проректора, диспуты и речи, "чтение привилегий", "обед с пальбою и музыкою". В заключение Ломоносов предлагал напечатать описание торжества и разослать копии с привилегией во все университеты Европы. Одновременно должно было состояться и провозглашение привилегий Академии наук и принятие нового устава Академии. Представляя на утверждение Елизаветы университетскую привилегию, Шувалов намеревался добиться назначения Ломоносова вице-президентом Академии.

День инавгурации Петербургского университета должен был завершить труд всей жизни Ломоносова.

Ломоносов готовил благодарственное слово. Уцелевший конспект сохраняет следы одушевления, с каким его набрасывал Ломоносов. Ломоносов вкладывал в него все свои заветные мечты, думы и помыслы о благе России, о значении для нее науки. Открытие Университета - для него всенародный праздник. В своем слове он собирался разделаться со своими врагами, "недоброхотами наук российских", напомнить им в свой час, как совсем недавно на его предложение увеличить общее число гимназистов при Академии до шестидесяти человек академик Фишер пренебрежительно отозвался, что это слишком много и русской казне убыточно, да и некуда будет потом их девать.

"Его ли о том попечение, - ответил тогда же Ломоносов, - и ему ли спрашивать, куда девать студентов и гимназистов. О том есть кому иметь и без него попечение. Мы знаем и без него, куда в других государствах таких людей употребляют, а также куда их в России употребить можно". Ломоносов перечисляет огромные государственные задачи, которые можно разрешить только с помощью широчайшего распространения наук: "Сибирь пространна. Горные дела. Фабрики. Ход Севером. Сохранение народа. Архитектура. Правосудие. Исправление нравов. Купечество и сообщение с ориентом... Земледельство, предзнание погод. Военное дело". И тут же с горечью и гневом восклицает: "И так безрассудно и тщетно от некоторых речи произносились: куда с учеными людьми деваться". В конце своей речи Ломоносов предполагал сказать: "Желание. И Российское бы слово от природы богатое, сильное, здравое, прекрасное, ныне еще во младенчестве, своего возраста... превзошло б достоинство всех других языков. Желание, чтобы в России науки распространились... Желание, чтобы от блещущего Е. В. оружия воссиял мир - наук питатель".

Ломоносов провидит славное будущее и величие России. "Предсказание. Подвигнется Европа, ученые возвращаясь в отечество станут сказывать: мы были во граде Петровом..." Он верит, что придет время, когда вся Россия станет главнейшим источником мировой культуры, "и как из Греции, так из России" будут заимствовать величайшие приобретения наук и искусства.

Ломоносов с нетерпением ждал дня инавгурации и надеялся произнести свою речь еще в 1760 году. Но дело тянулось нестерпимо медленно. Прошел почти год, когда в феврале 1761 года канцлер М. И. Воронцов подписал, наконец, привилегию. Теперь оставалось получить только подпись императрицы. Ломоносов знал по своему опыту, что это не так просто, и беспокоился. Чтобы побудить Елизавету подписать привилегию, Ломоносов пытается через И. И. Шувалова вручить ей "просительные стихи", в которых ратует за науки. Но Елизавета безмолвствовала. Уже начиная с 1758 года она сильно прихварывала. Часами сидела она перед зеркалами, ревниво наблюдая малейшие превращения своего лица, терзаемая мыслью, что красота ее исчезает. Она не переносила черный цвет. Слово "смерть" никогда не произносилось в ее присутствии. В столице был запрещен погребальный звон, и похоронные процессии не смели двигаться по улицам, прилегающим к дворцу. Елизавета часто впадала в тоску и оцепенение и была равнодушна ко всему окружающему. Однако Ломоносов не переставал надеяться. Он рассчитывал на помощь И. И. Шувалова. В течение всего лета 1761 года Ломоносов неоднократно ездил в Петергоф, где жила императрица. С каждой новой поездкой у него оставалось все меньше надежд, что Елизавета найдет время подписать давно заготовленную бумагу. О том, как было ему тяжело, свидетельствуют оставленные Ломоносовым "Стихи сочиненные на дороге в Петергоф, когда я в 1761 году ехал просить о подписании привилегии для Академии, быв много раз прежде за тем же".

Это было переложение одного из стихотворений Анакреонта, отвечавшее собственным грустным раздумьям Ломоносова. В стихотворении поэт обращается к кузнечику, безмятежно скачущему в траве:

 Кузнечик дорогой, коль много ты блажен! 
 Коль больше пред людьми ты счастьем одарен,
 Препровождаешь жизнь меж мягкою травою 
 И наслаждаешься медвяною росою.
 ........................................... 
 Ты скачешь и поешь, свободен, беззаботен; 
 Что видишь; все твое; везде в своем дому, 
 Не просишь ни о чем, не должен никому. 

Время шло. Инавгурация Университета откладывается. Против Ломоносова в Академии строят новые козни. Из мелких столкновений вырастают крупные ссоры. В декабре 1761 года, доведенный до крайнего раздражения, Ломоносов пишет доношение Разумовскому, в котором обвиняет Тауберта в самовластии и деспотизме, в том, что он старается разделить профессоров и "мододших напущать на старших", что он заботится только о внешнем блеске и при недостатке нужных книг "приискивает как бы сделать шкафы великолепнее", тогда как "библиотека не состоит в позолоченных шкафах, но в довольстве книг надобных".

В январе 1761 года Ломоносов делает попытку усовестить Теплова и пишет ему страстное увещевание, в котором пытается пробудить в нем хоть искорку патриотизма: "Я пишу ныне к Вам в последний раз, и только в той надежде, что иногда приметил в Вас и добрыя к пользе Российских наук мнения... И так ныне изберите любое: или ободряйте явных недоброхотов не токмо учащемуся Российскому юношеству, но и тем сынам отечества, кои уже имеют знатные в науках и всему свету известные заслуги! Ободряйте, чтобы Академии чрез их противоборство никогда не бывать в цветущем состоянии, и за то ожидайте от всех честных людей роптания и презрения; или внимайте единственно действительной пользе Академии. Откиньте льщения опасных противоборников наук Российских, не употребляйте, божияго дела для своих пристрастий, дайте возрастать свободно насаждению Петра Великого".

Но на бессовестного царедворца мало надежды. И как гордый вызов Теплову звучат заключительные слова ломоносовского послания: "Что ж до меня надлежит, то я к сему себя посвятил, чтобы до гроба моего с неприятельми наук Российских бороться, как уже борюсь двадцать лет, стоял за них смолода, на старость не покину".

И, конечно, слова Ломоносова не произвели никакого впечатления на просвещенного бесстыдника Теплова, неспособного понять искреннего движения человеческого сердца. Он только поспешил уведомить Тауберта о новом бунте, учиненном Ломоносовым.

Люди, подобные Теплову, не дорожили честью и достоинством своего народа. В своей "Записке" о необходимости преобразования Академии (1760) Ломоносов гневно говорит о составленном Тепловым проекте регламента: "Вредительнее всего и поносительнее Российскому народу (а напечатан регламент на иностранных языках), что сочинитель в должных постоянными быть Российских Государственных узаконениях положил быть многим иностранным в Профессорах и в других должностях, и тем дал повод рассуждать о нас в других государствах, яко бы не было надежды везде иметь своих природных Россиян... Ибо что иное подумать можно, читая о выписании вышшаго математика и других профессоров, и о даче им большого жалованья, о бытии адъюнктов переводчиками у иностранных профессоров, о переводе книг профессорских, о контрактах с иностранными профессорами, о иностранных канцеляристах и провизоре типографском (см. 5, 9, 13, 26, 50 пункты и табель стата), что можно подумать, как сие, что Санктпетербургская Академия Наук ныне и впредь должна состоять по большей части из иностранных: то есть что природные Россияне к тому не способны".

Ломоносов верил в творческую силу и одаренность великого русского народа и стремился устранить все препятствия, которые мешали развитию русской науки. Он прилагал все усилия к тому, чтобы Россия могла, и притом в самый короткий исторический срок, произвести как можно больше собственных ученых. Поэтому он решительно протестует против того, чтобы в академическом регламенте узаконивалось привилегированное положение иностранцев "в будущие роды". Однако Ломоносов вовсе не добивался того, чтобы не допускать иностранцев в тогдашнюю Петербургскую Академию наук. В своей "Записке" он даже винит Шумахера и его присных, что они своими порядками отпугивают достойных иностранных ученых, которые "не хотят к нам в академическую службу", тогда как при Петре Великом "славнейшие ученые мужи во всей Европе, иные уже в глубокой старости, в Россию приехать не обинулись". Но он выдвигает непреложное требование, чтобы каждый приглашаемый в Академию наук иностранец приносил стране действительную пользу и в особенности мог и хотел обучать русских людей.

"Правда, что в Академии надобен человек, который изобретать умеет, но еще более надобен, кто учить мастер", - писал в мае 1754 года Ломоносов конференц-секретарю Академии Миллеру, отстаивая выставленного им кандидата на замещение кафедры "физики експериментальной" Иоганна Конрада Шпангенберга, о котором был получен неблагоприятный отзыв Эйлера. Эйлер относил Шпангенберга к числу таких ученых, которые "застревают на первых успехах", а затем не способны достичь высот науки. Но это не смущает Ломоносова. Он хорошо знает, что Шпангенберг ничем не прославился: "О новых изобретениях не было ему времени думать, для того что должен читать много лекций... Что ж до чтения физических и математических лекций надлежит, то подобного ему трудно сыскать во всей Германии. Сие нашим студентам весьма нужно, ибо нет у нас профессора, который бы довольную способность. имел давать лекции в физике и во всей математике; сверх сего честные его нравы и все поступки Академии Наук не постыдны будут".

В таком сложном и серьезном вопросе, как избрание новых академиков, Ломоносов руководствуется не личными соображениями, вкусами или даже собственными научными взглядами, а задачами, стоящими перед Академией наук в целом. В том же письме к Миллеру он обсуждает и другую кандидатуру, также не получившую одобрения Эйлера. Речь идет о профессоре Иоганне Эберхарде из Галле, предложенном академиком Гришовым на замещение кафедры механики. "Что ж до Ебергарда надлежит, - писал Ломоносов, - то его сочинения весьма не хуже Кратценштейновых. Разве только тем негодны, что он Невтоновой теории в рассуждении цветов держится. Я больше, нежели господин Ейлер, в теории цветов с Невтоном не согласен, однако тем не неприятель, которые инако думают".

Ломоносов поддерживает кандидатуру Эберхарда по тем же соображениям, что и Шпангенберга, - в надежде, что он будет полезен как опытный лектор и педагог. Вместе с тем он настаивает на предоставлении кафедры математики талантливому русскому ученому Семену Кириловичу Котельникову.

Ломоносов выступал как замечательный организатор русской науки, обнаруживая необычайную для его времени зоркость и ясное понимание перспектив развития русской национальной культуры. Ломоносов последовательно и настойчиво боролся за самостоятельный путь развития русской науки и культуры, свободный от подражательности или зависимости от иностранных образцов. Но он отнюдь не стремился изолировать или отгородить русскую культуру от лучших и высоких достижений передовой научной и технической мысли других стран. С восторгом и уважением отзывается он о замечательных открытиях новейшего времени, раскрывающих одну за другой великие тайны природы. "Коль много новых изобретений искусные мужи в Европе показали и полезных книг сочинили", - восклицает он в предисловии к сделанному им переводу "Волфианской експериментальной физики" (1746). И Ломоносов перечисляет эти славные имена: Лейбниц, Локк, Мальпиги, Бойль, Герике, Чирнгаузен, Кеплер, Галилей, Гугений (Гюйгенс), Ньютон и другие. Вся культура, созданная человечеством в древнем Китае, Индии, Греции, Риме, всеми народами Европы, была желанной гостьей в его стране!

Исходя из жизненных интересов своего народа и потребностей русского исторического развития, закладывая национальные основы для развития русской науки и культуры, Ломоносов остается совершенно чуждым каких бы то ни было националистических предрассудков или шовинизма. "Русский Ломоносов был отъявленный ненавистник, даже преследователь всех не русских", - клеветал на него Август Людвиг Шлецер в своей "Автобиографии". Нет ничего более лживого и несправедливого к Ломоносову. Его яростной борьбой руководила не мысль о национальной исключительности, а здоровое чувство национальной самозащиты. Россия, стремительно развивавшая свои силы и успешно преодолевавшая свою отсталость, должна была противостоять натиску стран, более развитых в технико-экономическом отношении. Ломоносов стремился оградить свою страну от проникновения в нее враждебных и разрушительных тенденций, от всех и всяческих попыток закабаления русского народа в экономическом или духовном отношении.

Ломоносов ненавидел иноземцев, с которыми он сталкивался в Петербурге, не за то, что они люди чужой нации, а за то, что они мешают развитию русской национальной культуры, навязывают свои, выгодные для них взгляды, создают лживые и пакостные "теории" о мнимой неспособности русского народа к научному и техническому творчеству.

Слишком много видел он на своем веку жадных и наглых проходимцев, с легким сердцем перекочевывавших из страны в страну, не любивших и не уважавших народ, среди которого им доводилось жить, и смотревших на него лишь как на источник беззастенчивой наживы. Ему, как деятелю русской культуры, приходилось постоянно встречать на своем пути наехавших отовсюду самоуверенных и заносчивых невежд, крикливо превозносивших свои собственные мнимые таланты, старавшихся пустить пыль в глаза гостеприимным русским людям, привыкшим глубоко уважать и ценить знания и образованность.

Но люди труда и науки, какого бы национального происхождения они ни были, неизменно встречали у Ломоносова понимание и поддержку, если он видел, что они готовы честно служить его родине. На эту черту Ломоносова еще в 1865 году указывал академик В. И. Ламанский, сам потративший много сил на борьбу с реакционными академиками-иноземцами, вершившими дела в тогдашней Петербургской Академии наук, и все же воскликнувший в своей речи: "Честь и добрая память друзьям Ломоносова, благородным немцам, академикам Рихману и Брауну! Нежная к ним привязанность Ломоносова всего лучше доказывает, что русская мысль чужда узкой национальной исключительности, что под русским народным знаменем возможна согласная умственная деятельность разных народностей. Наша признательная память об этих немцах-академиках служит порукою, что глубокая благодарность России ожидает всех иностранцев, бескорыстно трудящихся в пользу ее просвещения.1"

1 (П. Мельников. Описание празднества, бывшего в С.-Петербурге 6-9 апреля 1865 года по случаю столетнего юбилея Ломоносова. Спб., 1865, стр. 22.)

* * *

В июле 1761 года умер Шумахер. Ломоносов остался один на один с Таубертом. Ожесточение Ломоносова достигает предела. В декабре 1761 года он отправляет Кириле Разумовскому донесение с перечнем "пунктов предерзостей канцелярии советника Тауберта" и требует предания его суду.

24 декабря 1761 года смерть Елизаветы и воцарение полоумного Петра III развеяли в прах лучшие надежды Ломоносова. Инавгурация Университета не состоялась. Речь Ломоносова во славу наук и русского народа не была произнесена. Но Ломоносов не перестает бороться за развитие русской культуры. После свержения Петра III он пытается обратиться к Екатерине II через всесильного временщика графа Г. Г. Орлова. В письме от 25 июля 1762 года он просит Орлова помочь ему открыть второй Университет - "златой здешним наукам век поставить". "Не укосни, милостивый государь, - писал он Орлову, - ...учащееся здесь юношество оживить отрадою". Но Орлов остался равнодушен к просьбе Ломоносова.

Ломоносов не оставляет попечения об академическом Университете и пытается в труднейших условиях наладить его учебную работу. В декабре того же 1762 года в академическом Университете состоялись экзамены семнадцати студентов, получивших хорошие отзывы от профессоров. В "Записке о состоянии Университета", представленной Разумовскому 5 февраля 1763 года, Ломоносов радостно сообщает, что "через год из помянутых студентов человеков двух надеяться можно адъюнктов". Это будут, с гордостью подчеркивает Ломоносов, "действительные академические питомцы, с самого начала из нижних классов по наукам произведенные, а не из других школ выпрошенные".

Усилия и надежды Ломоносова скоро оправдались. Уже в первые десятилетия после его смерти многие воспитанники академической гимназии заявили о себе замечательными трудами. Они все поголовно принадлежали к демократическим слоям русского народа и на разных поприщах боролись за развитие производительных и культурных сил своей страны. Мы упомянем лишь о целой плеяде замечательных русских ученых-натуралистов, значительно подвинувших вперед изучение России, ее природы и естественных богатств. Среди них солдатский сын, талантливейший ботаник и этнограф Василий Федорович Зуев (1754-1794) и сын захолустного пономаря химик Никита: Петрович Соколов (1748-1795), ставшие впоследствии академиками. Оба были страстные путешественники. Они участвовали в широко известной в науке экспедиции академика Палласа, выполнили наибольшую часть работ и были соавторами научного описания экспедиции. Книга Зуева "Начертания естественной истории" (1786) превосходила, по отзыву Палласа, все тогдашние иностранные руководства. В. Ф. Зуев первый описал криворожские рудные месторождения и напечатал несколько работ о других полезных ископаемых, в том числе большую статью "О Турфе" (1788)1. Никита Соколов составил "Описание приисков земляного угля в Калужском местничестве" (1794).

1 (В. Ф. Зуеву принадлежит труд по этнографии сибирских народов - ханту и ненцев: В. Ф. Зуев, Материалы по этнографии Сибири XVIII века. М.-Л., 1947.)

Сын солдата Преображенского полка, астроном Петр Борисович Иноходцев (1742-1806), замеченный в юности Ломоносовым, совершил много поездок для определения географического положения различных мест России, разрабатывал проект соединения каналом Волги и Дона. Сын солдата Семеновского полка Иван Иванович Лепехин (1740-1802) стал крупнейшим русским ботаником и зоологом, в честь которого были названы два вида насекомых и одно редкое растение.

Лепехин много путешествовал по России, изучал бассейн Северной Двины и берега Белого моря. Сотрудником и помощником его был воспитанник академической гимназии, сын деревенского священника, Николай Яковлевич Озерецковский (1750- 1827), крупный русский биолог, известный исследователь Кольского полуострова, также ставший впоследствии академиком.

Четыре тома "Дневных записок путешествия Ив. Лепехина по разным провинциям Российского государства" (1771 - 1805) заключали не только описание множества растений, животных, рыб, птиц, насекомых, найденных им во время путешествий, но и сведения о минералах и других природных богатствах, способах или возможностях их добычи и применения, описание ремесел, да и вообще всего быта населения, с которым он встречался, обстановки, утвари, примет, легенд, поверий, копии с древних актов и грамот, описание старинных зданий, монет и оружия. Лепехин уделял большое внимание этнографии нерусского населения нашей родины, подробно и с сочувствием говорил об обычаях, образе жизни, занятиях, верованиях коми, вогул, чувашей, мордвы, киргизов и башкиров.

В течение пятнадцати лет Иван Лепехин был инспектором академической гимназии, по-ломоносовски заботясь о воспитании образованных русских людей. Он также вникал в нужды учеников, был прям и независим и выдерживал крупные столкновения с начальством, когда дело касалось улучшения школьных порядков.

Трудами этих передовых ученых русское естествознание прочно становилось на ноги. Ломоносовское пламя горело в сердцах его питомцев, отдавших все свои силы на благо родины и просвещения своего народа.

* * *

В сентябре 1764 года, за полгода до смерти, по предложению Разумовского Ломоносов подает свой проект Академического регламента, в котором ни на шаг не отступает от прежних требований. В этом (также не осуществленном) проекте Ломоносов намечает задачи и перспективы научной работы Академии. Ломоносов заботится о всемерном развитии в русской Академии прежде всего естественных наук. Он отчетливо сознает благотворную роль естествознания, дающего логическую точность и материалистические устремления мысли. В то же время Ломоносов требует от всех академиков, чтобы они в совершенстве знали русский язык и были "достаточны в чистом и порядочном штиле, хотя и не требуется, чтобы каждый из них был оратор или стихотворец".

Особенно настойчиво Ломоносов проводит в своем проекте мысль о необходимости теснейшей связи науки с практическими задачами, связанными с развитием промышленности и производительных сил страны. В двадцати параграфах раздела "О должностях и трудах академического собрания" Ломоносов говорит о задачах каждой кафедры. Геометр должен "приращения чинить в чистой высшей математике", но вместе с тем надлежит ему стараться "о сокращении трудных выкладок, кои часто употребляют астрономы, механики, и обще где в испытании натуры и в художествах требуются". Географ - "издавать новые атласы российские, чем далее, тем исправнее... употребляя на исправление новейшие специальные чертежи", для чего каждые двадцать лет снаряжать специальные географические экспедиции. Химик должен свою науку "вяще и вяще приближать к физике, и наконец поставить оную с нею в равенстве, при том не оставлять и других трудов химических, кои простираются до дел практических в обществе полезных, чево от химии ожидают краски, литейное дело, медицина, економия и протчее".

Ломоносов хочет узаконить регламентом необходимость настойчивого воспитания отечественных ученых и последовательного вытеснения тех иностранцев из Академии наук, которым были и остались чужды интересы русской культуры и науки. Он требует, чтобы иностранных ученых приглашали в Россию лишь до тех пор, "пока из природных россиян ученые умножатся и не будет нужды чужестранных выписывать". "Адъюнктов всегда производить из природных Россиян".

Ломоносов верит в светлые силы и неиссякаемую талантливость своего великого народа: "Когда будет довольство ученых людей, тогда ординарные и экстраординарные академики и адъюнкты быть должны природные Россияне... Честь Российского народа требует, чтоб показать способность и остроту его в науках и что наше отечество может пользоваться собственными своими сынами, не токмо в военной храбрости, и в других важных делах, но и в рассуждении высоких знаний".

предыдущая главасодержаниеследующая глава










© NPLIT.RU, 2001-2021
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://nplit.ru/ 'Библиотека юного исследователя'
Рейтинг@Mail.ru