Странная медицина

Несгибаемые академики

В предшествующих главах были рассмотрены случаи допущения риска, свободы построения гипотез, права чудаков на эксперимент. Теперь обратимся к области деятельности, где менее всего должна допускаться ситуация риска. Это медицина. Вот уже где, казалось бы, следует избегать рискованных идей, тем более методов лечения, где не место эксперименту, поскольку слишком высока цена нововведениям, когда речь идет о здоровье и жизни человека.

Вместе с тем, если все это запрещать, если из медицинской практики решительно изгнать все гипотетическое, не впускать эксперимент и т. п., как медицина будет выходить к новым рубежам в лечении и диагностике? В свое время известный русский и советский писатель, врач по образованию, В. Вересаев, обсуждая эти вопросы, выступил все же в пользу эксперимента, в пользу врача-новатора. И он не один. История медицины полна доказательств, оправдывающих использование необычных (при их появлении) идей, методик врачевания. Даже и в широкой практике, в деятельности районных, городских больниц, участковых врачей, не говоря уже о клиниках, медицинские работники стремятся варьировать лекарства, лечебные процедуры, диету, другие назначения, чтобы найти эффективный путь к выздоровлению, Но разве это, в известном смысле, не эксперимент?

Несгибаемые академики

Сформировался и к сегодняшним дням обрел широкое распространение специальный раздел медицинской науки и практики - экспериментальная медицина с разветвленной сетью кафедр, лабораторий, целых институтов. Конечно, значительная доля их деятельности проходит в экспериментах на животных, и лишь потом результаты переносят на человека. Вместе с тем "подопытными" (или, смягчая речь, объектами воздействий) нередко становятся и люди. Это добровольцы, подвергающие себя риску ради прогресса науки, в том числе врачи, ученые, осуществляющие эксперимент на себе (о японском профессоре Р. Наито мы уже написали); это и безнадежные больные, на которых (что скрывать) приходится, с их согласия, конечно, испытывать новые препараты и методики, поскольку все "узаконенные" средства уже бессильны. Вообще, там, где вновь созданные и одобренные властями лекарства или методы лечения применяются впервые, они идут, хотя и с малым риском, с малым разбросом значений, в порядке того же эксперимента.

Исторические хроники, пришедшие еще из XVI века, донесли один интересный факт. Испанские и английские мореходы, отправляясь в дальние плавания, запасались питьевой водой, взятой из... болот. Казалось бы, нелепо вместо чистой, родниковой влаги заливать в бочки болотную воду. И лишь столетия спустя научные исследования показали, что эта старинная практика вполне оправданна. Оказывается, некоторые болота достаточно богаты антибиотиками, они и не дают размножаться микробам и водорослям, которые портят вкус воды. Мореплаватели знали это, вернее, знали места, из которых надо брать запасы для долгих походов.

Хотя описанный факт не касается вопросов лечения, тем не менее тоже выводит на проблему здоровья в ее, так сказать, предупредительно-профилактическом звучании. А сейчас обратимся непосредственно к лечебным делам (к тому же и более близкого нам времени), но таким, которые вызывают в начальной стадии их осуществлений, деликатно говоря, недоумение.

Одно из таких "громких" событий - метод лечения прогрессивного паралича путем... заражения малярией (!). Его разработал в первые десятилетия XX века австрийский врач-психиатр Ю. Вагнер-Яурегг. Предложение на первый взгляд странное, по всем показателям - из серии экспериментов чудака: лечить болезнь с помощью другой болезни. Так оно и было встречено. Но все по порядку, и в этом порядке - своя логика.

Вначале пришла идея бороться с параличом посредством искусственного повышения температуры у больного. Но как' вызвать такое состояние? Наиболее эффективный способ Ю. Яурегг видел в том, чтобы заражать пострадавшего какой-либо инфекционной болезнью. Ученый и выбрал малярию. Приступил к экспериментальному лечению. Оно проводилось так. Врачу специально поставляли комаров, переносчиков заразы, он подпускал их к больным лихорадкой, а затем создавали условия, чтобы комары кусали больных параличом. Дальше все шло, как положено: у последних поднималась высокая температура, их лихорадило, но в конечном счете наступало выздоровление от паралича, а потом уже изгоняли и малярию. В 1927 году Ю. Вагнеру-Яуреггу была присуждена за это, воспринятое поначалу как чудаковатое, открытие Нобелевская премия. А сколько спасено людей, пораженных этим страшным, до того неизлечимым недугом, сколько возвращено к нормальной жизни исковерканных болезнью, отчаявшихся!

Безусловно, как и повсюду в науке, медицине не обойти борьбы мнений. На каждого новатора всегда найдутся консерваторы, встанут стеной гонители и запретители. Только здесь это приобретает наиболее острый оттенок. Медицине выделено особое место в распределении наук. Конечно, любые скороспелые нововведения, спешка опасны здоровью. Однако и замедления в использовании нового (лекарства или же метода диагностики, лечения) приносят вред, порой, быть может, еще посильнее.

Все это и означает, что механизмы превращения полезного знания в бесполезное путем запрета на публикацию, очернительством, тем более прибегая к расправе над ученым, проявляются в медицине по-особому заинтересованно и, следовательно, достаточно зримо.

Еще в конце XVIII столетия впервые стали измерять температуру тела. Поняли, как это перспективно для медицины, к тому же ни малейшего вреда больному и здоровому не обещавшее. Казалось бы, какие возражения? Однако нашлись же. Разве, дескать, способен бесчувственный прибор заменить человека, да еще врача! И вообще, как можно лишать доктора прямого касания с больным!

Тянулись дни, уходило дорогое время, а на пути термометров возводились все новые барьеры, точь-в-точь как и поныне, когда под всякими оговорками громоздят завалы многим хорошим начинаниям, о которых нам и предстоит разговор. Лишь полвека спустя после изобретения, уже в середине XIX столетия, термометр пошел наконец к больному, получив все виды на "здоровую" жизнь.

Вообще трудным оказалось время для новаторов. Впрочем, оно всегда для них трудное.

В том же позапрошлом столетии сражался А. Месмер, познакомивший человечество с "животным магнетизмом" или попросту гипнозом.

Сначала он взбудоражил общественность Австрии. Когда его там осмеяли, избрал полем действий Париж. Как ни рядить, по тем стандартам это наиболее оживленный европейский, да и мировой перекресток, где сходились нити политической, научной, вообще какой хотите интриги. И объявился там Месмер в подходящий срок. Франция готовилась к штурму Бастилии.

В этот насыщенный переменами город приходит человек необычных притязаний. Он обещает, применив всего лишь словесное действие, вызывать многие чувства и образы, облегчать страдания и даже излечивать от болезней, особенно же душевных. Словом, Месмер принес то, что мы спокойно называем ныне психотерапией. Однако по тем временам это воспринималось так, как в дни застоя принимали заявления, например, А. Кашпировского (впрочем, только ли тогда?).

Новатор не бросал фраз на ветер. Он действительно помог немалому числу людей, его авторитет быстро поднимался. Но куда важнее шла попытка развернуть учение о гипнозе как теоретической подпорке этих исцеляющих врачеваний.

Однако, как и положено при встрече многообещающих идей, против Месмера тут же отыскали прием. Комиссия Парижской академии наук, отстаивая корпоративную парадигму тогдашней эпохи, с порога отвергла "месмеризм". Она не захотела разобраться в нем, да и, по-видимому, не могла со знанием дела судить (пусть даже осудить) новое течение. Попытка А. Месмера признать в человеческом организме доселе неизвестный миру "животный магнетизм" была отбита бдительными академиками. Хуже того, последовало (все из тех же кругов) предупреждение, что последствия гипнотического внушения ужасны, что повергнутых в гипноз ждут судороги, конвульсии, им грозит получить в будущем уродливое потомство, их ждут другие кары.

А вот это уже явно "приписки". Каких-либо патологий в ту пору (ни много позже) отмечено не было. Тем более не могло быть предъявлено обвинение насчет наследственных уродств.

Так разговаривала национальная (большая) академия. Члены же медицинской академии были еще нетерпимее. Посетив курс лечения, они публично осудили не только Месмера, но и тех, кто пытался его защитить, пригрозив исключением из своих рядов.

Но было уже не так-то просто остановить "месмеризм". Махнув на притеснения, он вел пропаганду, совершенствовал метод и набирал очки, расширяя фронт сторонников и последователей. Уже при жизни А. Месмера его поддержали известный по тем временам естествоиспытатель аббат Х. Фарна и столь же известный маркиз де Пюисегюр, отыскавший новые состояния психики - сомнамбулизм (то есть снохождение), эффект постгипнотического внушения и другие. Впрочем, несгибаемые академики все это также объявили шарлатанством. Ныне психотерапия широко используется медициной, равно как и другими ведомствами.

В должности органа, препятствующего вхождению ценных открытий в повседневную практику, в дела и заботы лечебные, Парижская медицинская академия (как и большая) еще заявит о себе. В ближайший раз конфуз состоялся, когда она противилась признанию микробной природы ряда болезней. Эта идея Л. Пастера, составившая эпоху в медицине, фундаментально повернувшая ее, оказалась в огне критики все тех же "бессмертных" (так именуют с давних пор действительно бессменных академиков) и была решительно побита. Академики вышли с обвинением, что, мол, Л. Пастер - сторонний медицине человек: мало что не врач, но даже и не биолог, а химик. В биохимическое же "обеспечение" болезней в те годы не всматривались (достаточно ли убедительно всматриваются в наши годы - тоже вопрос...).

Кстати, ученая корпорация советских медиков до сего дня ревниво сохраняет эту дисциплинарную чистоту. Выдерживается правило, по которому никакой соискатель, будь как угодно талантлив, не сможет завоевать степень даже кандидата медицинских наук (о докторской вершине и помыслить страшно), если у него нет медицинского диплома. Может, по замыслу это и справедливо, поскольку касается здоровья и жизни. Но справедливо ли поголовное отлучение от медицины воспитанных в смежной науке и умеющих обогатить лечебное дело?

Бедный Пастер показался бы бледным, явись он со своими микробами перед собранием мужей современного ученого совета медиков на предмет овладения хотя бы кандидатской грамотой. Да что химик Пастер, когда даже коллег-врачей, ученых мировой известности академики медицины не пропустили в свои ряды действительных академиков: Н. Амосова и совсем недавно - Г. Илизарова и С. Федорова. О них мы вот-вот расскажем, полновеснее, а здесь лишь две подробности.

С. Федоров - почетный член многих офтальмологических обществ. Его линзы и другие изобретения экспортируются в двадцать стран. По словам президента одной американской медицинской фирмы А. Липмана, Советский Союз (точнее, институт С. Федорова) опережает США на 10-15 лет. А популярность?... Однажды, будучи в США, С. Федоров вместе со знакомым американским врачом заглянул в церковь. Увидев его, пастор тут же прервал службу и поблагодарил "русского доктора", вернувшего здоровье нескольким прихожанам. Заметен научный успех и Г. Илизарова, конструкция аппарата для лечения костей которого закуплена в Англии, Италии, Франции, ФРГ и которого столь же широко знают на планете не только в среде ученых, на и простые люди.

Несгибаемые академики

Увы! Все это не аргумент для наших академиков. Таким могучим набором запретителей нового едва ли располагала даже Французская академия XVIII-XIX веков. Но вернемся все-таки к этим столетиям. На бесплодное существование был тогда уже осужден и пастеровский метод прививок и вакцинации. Его объявили вненаучным измышлением, несущим вред организму. А тем временем люди умирали от болезней, которые, как убедила последующая жизнь, хорошо поддаются лечению по методике Л. Пастера.

Еще увереннее сопротивлялись официальные медицинские круги Франции (как и других стран) внедрению способа переливания крови и применению антисептических средств. В те столетней давности дни многие умирали от заражения крови во время операций. Сильно страдали женщины при родах. Однако антисептическая обработка никак не могла пробиться в медицину. Власть предубеждений оказывалась сильнее. Погибель несли и запреты на переливание крови. История эта достигла даже стен французского парламента, но решена была не в пользу науки. Депутаты отказали методу. На врачей, применявших переливание, шла настоящая охота. К тому же глумились, что, мол, переливание - дело бесхитростное, всего-то и нужно три барана: два пациента да врач...

Безусловно, в ту пору, когда об организме человека знали крохи (поэтому робели перед неожиданными и смелыми решениями), подобное отношение к новшествам еще как-то можно объяснить. Но вот пришел XX век, вот уже и он на исходе, а сопротивляемость новаторству не гаснет. Как и прежде, находятся самоуверенные противники перемен, которым удается, пусть временно, сдерживать медицинский прогресс, оттесняя полезные знания и умения в ряды бесполезного.

Понятно, врачевание требует - подчеркнем еще раз - высокой осторожности при допуске новых методов лечения. В какой-то мере это оправдывает сопротивление новому. Но ведь часто, очень часто виснут на колесах внедрения вполне безвинных, не связанных с риском для здоровья и жизни приемов (взять тех же экстрасенсов). Сдается, тут дело не в предусмотрительности, а скорее в перестраховке, интригах, зависти. То есть мы переходим из сферы поступков, продиктованных исключительно научными интересами, в область, когда эти интересы уступают место корыстным расчетам и оцениваются уже по соответствующей нравственно-этической сетке как аморальные.

К примеру, изнурительное противоборство испытал известный канадский физиолог Г. Селье, прежде чем его идея стресса (общий неспецифический ответ организма на повреждающее действие) была признана, а затем использована в теории и практике медицины. Между тем такое использование ведь не связано с риском для здоровья, тем более жизни. Не пропускали просто потому, что ново. Около сорока лет доказывал талантливый русский ученый. А. Чижевский факт космических воздействий на живые организмы. Какие изощрения не придумывали, чтобы заставить его отступить, отречься, не будоражить мнение. Выступая против, ученые-коллеги извлекали свой урок: не будь беспокойных теорий Чижевского, ни его самого, им жилось бы уютнее.

Но мы подошли совсем к нашим дням. Не станем искать события далеко, ходить за семь морей и за много земель. Возьмем наши дни.