Первая лекция

В течение одиннадцати или двенадцати лет, пока Гарвей был практикующим лондонским врачом, он, без конца вскрывая и вивисецируя, все ближе и ближе подходил к раскрытию тайны движения крови в организме. Раз навсегда решив, что ключ от этой тайны скрыт в сердце, ученый посвятил эти годы экспериментам над сердечной деятельностью различных животных организмов.

Гарвей с уважением относился к сочинениям Аристотеля, Гиппократа, Галена. Но, пытаясь раскрыть причины процессов, протекающих в больном и здоровом организме, исходя из объективного опыта, он рассуждал:

"Если мы успокоимся на их открытиях и уверуем - по глупости своей, конечно, - что сами ничего открыть не сможем, то, поступая так, мы лишь умаляем остроту нашей мысли и гасим светильник, который они нам оставили". "Нужно идти к самой природе, нужно твердо следовать по указанным ею путям. Ибо если мы проверяем все собственными глазами и движемся вперед от малого к большому, то сумеем проникнуть в глубокие тайны ее".

Работу сердца Гарвей наблюдал у самых разнообразных представителей животного царства, начиная от ракообразных, рыб и других холоднокровных, кончая зародышем курицы и человеком.

Он брал куриное яйцо после четырех или пяти дней высиживания, снимал с него скорлупу, потом клал в прозрачную теплую воду. И радостно показывал кому-нибудь из друзей, присутствовавших при опыте, крохотное светлое облачко - начало зародыша цыпленка. В середине этого облачка видна была яркая точка, все время пульсирующая, исчезающая из поля зрения при сокращениях и снова появляющаяся при расширениях. Размер ее не превышал тонкого игольного ушка. Эта капля крови была источником жизни, крохотным, едва приметным сердцем будущего цыпленка.

Он установил, что вопреки мнению Аристотеля у всех малых и бескровных животных тоже имеется сердце. Он напрягал глаза, всматриваясь сквозь слабо увеличивающую лупу в нутро мух и ос и где-то, в совершенно неожиданных местах, в той части, которую принято называть брюшком, обнаруживал пульсирующее сердце. Только билось оно крайне медленно и с большими перерывами, примерно так, как у больших животных во время агонии.

Опыт В. Гарвея с перевязкой руки, доказывающий циркуляцию крови

Агонию сердца он тоже наблюдал не раз во время вивисекций. Иногда он смотрел на это предсмертное явление спокойными глазами исследователя, иногда оно потрясало его как человека.

Как-то раз он произвел опыт на голубе. Сердце уже совсем перестало биться и мертвое, "бездыханное", лежало в раскрытой груди птицы. Гарвей смочил палец слюной и прикоснулся к остановившемуся сердцу. И от этого слабого раздражения сначала предсердия, а за ними желудочки вновь стали сокращаться, как будто легкое прикосновение влажного пальца вернуло им жизнь.

Это было настоящее воскресение! взволнованный Гарвей тут же решил сделать еще несколько опытов с умершими сердцами, пристальней понаблюдать за процессом их умирания. Одновременно он наблюдал и изучал механику движения всех частей сердца, количество этих движений, их последовательность.

Авторитетные анатомы насчитывали у сердца четыре движения: два - желудочков, и два - предсердий, и утверждали, что эти движения происходят посчередно, в разное время. Гарвей вскрывал грудь животного и наблюдал. На первый взгляд были заметны только общие сокращения и расширения сердца, и трудно было отличить, когда сокращается левый и правый желудочек, когда - предсердия. Но внимательное и долгое наблюдение показало: не четыре, а два движения у сердца, причем происходят они почти одновременно. Движение начинается с предсердий и переходит на желудочки, подобно волне: сначала сокращаются оба предсердия, потом оба желудочка. Когда же сердце начинает умирать, происходит пауза между сокращением предсердий и последующим сокращением желудочков. Затем, с приближением момента смерти, желудочки перестают отвечать на движения предсердий, они как бы умирают первыми. Дольше всего живет правое предсердие, словно последние капли жизни концентрируются именно в нем. Вот уже совсем замерло биение сердца, но вдруг в правом предсердии происходят еще две-три пульсации и, наконец, последнее трудное сокращение сердца.

Вот перед Гарвеем лежит распростертая на столе собака. Ее грудная клетка вскрыта, видны нечастые натужные сжатия сердца. Вот они становятся все реже и реже, а вот последнее судорожное сокращение...

Животное мертво. Конец...

Нет! Ученый быстрым движением разрезает верхушку сердца и тотчас оттуда фонтаном бьет кровь. Любопытно! Что заставило кровь с такой силой выйти наружу? Совершенно очевидно: пульсация предсердий, ведь это они как раз и находятся в верхушке сердца. Это была последняя, слабая пульсация, но все еще достаточно сильная, чтобы изгнать из предсердия находящуюся в нем кровь.

Но ведь из этого следует, что кровь переходит из предсердий в желудочки при помощи сокращений первых, а вовсе не от растяжения желудочков, как это утверждают все анатомы, уподобляющие сердце кузнечным мехам!

Да, именно это и следует из подобного опыта. Но надо еще проверить, чтобы окончательно убедиться. И Гарвей проверяет и всякий раз убеждается в правильности своего наблюдения. Так оно и есть: благодаря сокращениям предсердий, силой этих сокращений кровь переходит в желудочки - следующий этап своего пути. А в результате сокращений желудочков - в соответствующие сосуды.

Значит, сердце работает как нагнетающий насос, активным моментом его движений является сокращение - систола, а не расслабление - диастола.

Вот и обнаружена еще одна ошибка анатомов и физиологов! И активная роль сердца, как центрального органа движения крови, казалось бы, установлена...

Нет, еще не установлена. Если сердце насос, если оно способно активно сокращаться, причем с такой силой, которая выталкивает из него массу крови, значит, строение его должно быть подобно строению мышцы. А ведь и это почти всеми отрицается.

Начинается новый этап экспериментирования - надо доказать, что сердце есть мышца.

Гарвей вправе был сказать о себе:

"Я был приведен к познанию функций сердца прямым наблюдением фактов, но не изучением авторов".

Он наблюдал и наблюдал, множил и множил факты и, только когда не оставалось никакого сомнения, никакой возможности сослаться на случайность, делал вывод. Но уж такой вывод был категорическим, и никакие нападки, никакие авторитеты не могли поколебать убежденности ученого.

Он в самом деле "преподавал и изучал природу не по книгам, а рассекая трупы, не в измышлениях философов, а в фабрике самой природы".

Гарвей вырезает у животных сердца, лишает эти сердца предсердий, и они еще некоторое время продолжают биться. Он разрезает сердце на части и видит, как сокращается и расслабляется каждая отдельная часть.

Он обнажает и разрезает мышцы угря; вынутые из тела куски мышц продолжают двигаться. Гарвей сравнивает их движения с движением частей сердца и приходит к выводу, что эта интереснейшая особенность присуща именно мышцам.

Так, в результате наблюдений рождается версия. Дальнейшими опытами надо эту версию либо подтвердить, либо отвергнуть. Он снова вскрывает без разбора и мелких, и крупных животных, и теплокровных, и холоднокровных; чем больше их, чем они разнообразней, тем, значит, правильней будет сделанное заключение.

Что он наблюдает?

Прежде всего, ритмичные сокращения сердца у всех решительно животных, которые подверглись его опытам: у собак, свиней, жаб, змей, лягушек, улиток и т. д. Движения сердца продолжаются до полного умирания животного - тогда сердце становится мягким и расслабленным.

В результате пристального и длительного наблюдения за деятельностью сердца в живом организме Гарвей отмечает несколько главных моментов: сердце приподнимается, выпрямляется, образует род острия и в этот момент ударяет в грудь, так что удар его можно чувствовать у наружной стенки грудной клетки; в момент удара сердце уменьшается, суживается и удлиняется; если взять в руки сердце, когда оно еще движется, то при его умирании ощущается постепенное затвердевание - это происходит от сокращений, точно так же, как это бывает с мускулами предплечья, когда, положив на них руку, чувствуешь их напряжение и сопротивление. При своем движении сердце меняет окраску - сокращаясь, бледнеет; тотчас после сокращения принимает свои обычный красный цвет.

Что же из всего этого следует? А вот что: "Из этого явствует, что все происходит иначе, чем обыкновенно об этом думают", - записывает Гарвей.

Во-первых, сердце представляет собой мышцу. Во-вторых, напряжение сердца отвечает активному моменту его деятельности, стало быть, оно должно быть уподоблено не кузнечным мехам, а давящему насосу, "нагнетающему аппарату": при своем движении и напряжении сердце не присасывает к себе кровь, а, наоборот, выталкивает ее; когда же оно спадает, расслабляется, кровь стекает в его полости. И самое главное, сердце является центральным органом кровеносной системы, благодаря его работе кровь движется по сосудам в одном определенном направлении.

В одном направлении? Ну, это еще надо доказать! Но прежде следует убедиться, что все наблюдения над деятельностью сердца у животных так же правильны и для человека.

И Гарвей бежит к своему пациенту - сыну лорда Монтгомери, за которым он давно уже наблюдает. Он хочет еще раз присмотреться и прислушаться.

Надо сказать, что в этом Гарвею просто повезло: не каждому врачу, исследователю, ученому выпадает на долю удача наблюдать движение сердца на живом человеке!

Сын лорда Монтгомери страдал тяжелой болезнью: левая половина грудины у этого молодого человека была поражена костоедой. Под кожей гулко билось сердце, почти ничем не отделенное от глаза и уха врача. Было отчетливо видно, как в момент сокращения оно как бы совершает дугу и с силой ударяется о поверхность тела. И было ощутимо слышно, как оно расслабляется в момент паузы и словно замирает на мгновение...

Как врач, Гарвей ничем не мог помочь своему пациенту, как исследователь, он многое почерпнул для себя из его болезни.

Произведя около восьмидесяти вскрытий различных видов животных, ежедневно внимательно и терпеливо изучая движение сердца, собрав множество наблюдений над внутренностями животных, Гарвей, наконец, сказал себе: "Кажется, я достиг цели, - мне удалось выбраться из непроходимого лабиринта и познать движение и функции сердца".

И не только сердца - артерий... А ведь как раз артерии и были камнем преткновения в этом непроходимом лабиринте, артерии, в которые ученые сначала поместили только "дух", затем разбавили его небольшим количеством крови и в которых, как оказалось в действительности, ничего, кроме крови, нет. Правда, артериальная кровь несколько отличается по составу от венозной, но это вопрос второстепенный. Кровь, какого бы ни была она состава, все же кровь, и никакие "духи" касательства к ней не имеют.

Кстати, о "духах". У Гарвея о них было свое мнение. Он писал: "... это учение о духах служит только обычным убежищем невежества. Их пускают в ход во всех необъяснимых случаях, как плохие поэты выдвигают на сцену богов, когда нужно распутать интригу и привести к развязке".

Что же касается артерий, то, "наблюдая обильное количество крови, виденное мной при вивисекциях и вскрытиях артерий, размышляя над удивительным механизмом клапанов и всей структуры сердца, над обилием крови, приходящей в движение, над быстротой этого движения, я много думал и задавал себе вопрос, мог ли хилус (Хилус - млечный сок, то есть лимфа, текущая от кишечника и смешанная с продуктами кишечного пищеварения. По учению догарвеевского периода кровь изготовлялась из хилуса, потреблялась организмом и снова изготовлялась из того же хилуса) перевариваемой пищи пополнить беспрестанно опустошаемые вены. Я понял, что артерии могли бы разорваться от этого беспрерывного притока крови, если бы она не возвращалась какими-либо путями из артерий в вены и не приходила бы вновь в правый желудочек сердца. Итак, вначале я себе задал вопрос, не имеет ли кровь кругового движения".

Так поставить вопрос - значило почти ответить на него. И в записной книжке Гарвея, относящейся примерно к 1616 году, мы находим предварительный ответ.

"Очевидно из устройства сердца, что кровь непрерывно переносится в аорту через легкие... Очевидно из опыта с перевязкой, что кровь переходит из артерий в вены... Отсюда очевидно непрерывное круговое движение крови, происходящее вследствие биения сердца".

Гарвей сумел взглянуть на вопрос совершенно неожиданно, с оригинальной точки зрения, которая до него никому из его предшественников и современников не приходила в голову и о которой мы расскажем несколько позже. Он сумел отрешиться от всяких предвзятых идей, теорий и учений. И это привело его к великому открытию.

"После этого, - пишет Гарвей, - я не побоялся изложить свое учение не только в частных беседах с друзьями, но и публично в моих анатомических лекциях с полным научным обоснованием".

В 1615 году Гарвею была предложена кафедра анатомии и хирургии в Лондонской коллегии врачей. В начале апреля 1616 года он прочел первую лекцию о кровообращении, изложив в ней свои взгляды.

На лекцию собралось много слушателей; были тут и маститые лондонские доктора и даже сам председатель коллегии врачей. Всех интересовало, что скажет этот оригинал, так быстро завоевавший себе признание у привередливых столичных пациентов. Ждали показа интересных опытов.

Но мало кто знал, о чем именно будет говорить в своей лекции Гарвей. И слова его настолько ошеломили публику, что всю лекцию прослушали в гробовом молчании. А потом, не успев еще разобраться толком в услышанном, поддавшись на реакцию нескольких близких друзей Гарвея, наградили его долгими, хотя и сдержанными аплодисментами.

Зато после лекции начались бурные дебаты. Одни - их было немного - восторгались смелостью и оригинальностью новой доктрины, утверждали, что взгляды Гарвея произведут переворот в мировой медицинской науке, что Лондонская коллегия будет гордиться ученым, состоящим в ее рядах, что этот ученый принесет ей неувядаемую славу. Это были либо друзья и знакомые Гарвея, давно уже наблюдавшие за его экспериментами и рождением его идей, либо такие же, как он, смелые и умные люди, самоотверженно ратующие за процветание науки.

Другие в ярости кричали, что это вероотступничество, что Гарвей покусился на незыблемые авторитеты, что он подорвал основы науки, столетиями существовавшей в неизменном виде.

В одном они были правы: Гарвей действительно подорвал самые основы схоластической науки древних, покусился на святая святых каждого тогдашнего врача - на авторитет Галена, бросил вызов церкви и религии.

И те, кто больше всего боялся нового слова, новых открытий в раз навсегда установленных вещах, недаром буйствовали.

Гнилое, застоявшееся болото всколыхнулось. Но пока буря бушевала в стакане воды - дальше самой коллегии дело не пошло. Лекции Гарвея по-прежнему собирали много слушателей - он действительно демонстрировал на них интересные опыты и всякий раз обновлял свои доклады каким-нибудь новым наблюдением или исследованием.

Бурная реакция Лондонской коллегии на новое слово, сказанное Гарвеем, была только началом. Поводом для настоящего взрыва во всем ученом медицинском мире послужило опубликование Гарвеем книги, в которой он очень доходчиво, почти в художественной форме, и совершенно неопровержимо рассказал миру о круговороте крови в живом организме.

Но до этого времени прошло еще немало лет. Гарвей пишет о причинах, заставивших его опубликовать свой труд, публично изложить свои взгляды в печати:

"Одним они нравились, другим нет: одни порицали, поносили и обвиняли меня в измене учению и вере всех анатомов, другие находили мои мировоззрения новыми, интересными и утверждали, что было бы в высшей степени полезно изложить их полнее. Побуждаемый просьбами друзей... и ненавистью врагов (которые, относясь ко мне пристрастно и плохо понимая мои слова, пытались уронить меня в глазам общества), я решился обнародовать свое учение, чтобы всякий мог сам судить обо мне и о деле".

Книга была обнародована только в 1628 году, спустя почти тринадцать лет после первой публичной лекции Гарвея о кровообращении. В течение этих тринадцати лет он продолжал собирать факты и наблюдения, производить вивисекции и различные опыты, - словом, готовил настоящий бой, в котором враги никакими превосходящими силами не смогли бы ни на йоту сдвинуть его с занятых позиций.