Душа стесняется лирическим волненьем...

Вот вы прочли эти три истории - про Андерсена, Менделеева, Кипренского. Разные люди, разные судьбы, разные эпохи, да и занятия несхожие. Что заставило нас говорить о них?

И у поэта Андерсена, и у профессора Менделеева, и у художника Кипренского есть одно общее. Они - люди творческие. Неважно, что один сочинял сказки, другой изучал законы природы, а третий писал портреты. Ведь каждый из них создал что-то новое, а именно тем, что он созидательный, творческий труд и отличается от обычной работы.

Истина эта настолько банальна, что, казалось бы, ее неловко повторять еще раз, но, как мы увидим дальше, нередко именно те, кто не стеснялся задумываться над известными вещами, и открывали в них новое. Даже Эйнштейн, когда его спросили, как он сделал свое открытие, отвечал, что он подошел к вопросу с наивностью ребенка, как бы не зная, что в современной физике известно, а что нет.

Именно о творчестве, о сложном, запутанном, во многом непонятном творческом мышлении и пойдет у нас разговор. Разговор нелегкий. Ведь вообще о том, как мы думаем, известно мало, а то, что известно, - противоречиво. А тут самая вершина мышления.

"Творчество, в какие бы формы оно ни облеклось, будь то творчество художника слова или кисти, или артиста, или ученого, - высшее проявление человеческого духа, - говорил академик Энгельгардт. - Способность к творчеству - это высший дар, каким наградила природа человека на бесконечно длительном пути его эволюционного развития".

Это одно из самых конкретных определений творческого мышления. Обычно, когда речь заходит о творчестве, сразу вспоминаются такие слова, как воображение, вдохновение, интуиция. А поскольку никто толком не знает, что это такое, разговор сразу переносится в бытовую плоскость. Как, войдя в "писательский раж", громко разговаривал со своими выдуманными героями, то смеясь, то бранясь, Александр Дюма. Как замученный созданными его воображением чудовищными фантазиями испуганно будил ночью жену Гофман, прося ее не спать, пока он пишет. Как совершенно случайно, взглянув однажды вечером на звездное небо, Резерфорд вдруг понял, что атом похож на планетную систему: ядро - солнце, а электроны - планеты. Как, глядя на прыгающую крышку чайника, Уатт немедленно подумал о паровой машине...

Самое же любопытное, что и вдохновенье, и интуиция, и воображение действительно необходимы каждому творчески мыслящему человеку, но проявляются они не совсем так, как об этом обычно рассказывается.

Главным в творчестве Ханса Кристиана Андерсена в самом деле было неиссякаемое, неистощимое воображение. И это чувствовалось во всем, что бы он ни писал. И в "Теневых набросках" - путевых заметках о путешествии по Европе; и в "Путешествии на Амагер" - так назывался один из кварталов Копенгагена; и в знаменитом "Агасфере" - философском фантастическом романе; и, конечно, в сказках. Просто у Андерсена это свойство проявлялось ярче, чем у других, вот почему здесь рассказано именно о нем.

А жизнь Ореста Кипренского состоит как бы из двух. Одна словно освещена небывалым светочем, "искрой божьей" - пресловутым вдохновеньем. А вторая прошла в безрадостной тьме холодной размеренной работы кистью. Они какое-то время соседствовали. Сквозь ровные, бесстрастные штрихи поначалу еще пробивались живые мазки взволнованной кисти, а потом совсем ушло то благодатное вдохновенье, которым согреты лучшие работы Кипренского. Так резко отличаются первые его полотна от последних, будто их писали разные люди. Один - вдохновенный творец, другой - холодный ремесленник.

Пожалуй, ни на кого так сильно не повлияли капризы вдохновенья, как на Кипренского. Как художник, творец он погиб значительно раньше, чем разуверился в друзьях, навсегда покинул родину, и, так и не обретя под чужим небом желанной славы, спился "баловень судьбы", "нежный франт". И если уж говорить о вдохновенье, как не рассказать об этой горькой и поучительной истории?

Но вообще-то мы всегда невольно совершаем ошибку, считая, что воображенье и вдохновенье - непременные атрибуты творчества именно поэтов, художников, музыкантов. На долю ученых и изобретателей мы как-то само собой оставляем интуицию и "железную" логику. В духе этих традиционных ошибок и рассказаны вначале три истории. Теперь нам предстоит узнать истину. А чтобы избежать досужих домыслов, которых и без того хватает в этой почти не исследованной области человеческой деятельности, послушаем свидетельские показания самих творцов - предоставим слово писателям и художникам. Что рассказывают они о процессе творчества? Как это с ними случается такое, что вот они берут в руки перо (теперь-то, конечно, авторучку или даже садятся за пишущую машинку) или кисть и начинают сочинять никем еще до них не написанные строчки или рисовать еще никогда не нарисованные линии?

Только давайте договоримся, что нас не будут отвлекать очень занятные сами по себе, но не имеющие никакого отношения к теме нашей беседы истории о том, что Бальзак работал ночью, завернувшись в халат, Хемингуэй и Гоголь писали стоя. Алексей Толстой - только за письменным столом с большой стопкой чистой бумаги. Лермонтов же записывал стихи где попало, а Шиллер - стыдно признаться - был способен творить, лишь выпив полбутылки шампанского и сунув ноги в таз с холодной водой.

Словом, удовлетворив до некоторой степени свое любопытство (недаром же сказал кто-то еще в древности, что удивление - мать открытий), оставим эти случаи, так и лезущие, как назло, из памяти, и послушаем, что говорят мастера о мастерстве.

Знатоки уверяют, что лучше Пушкина никто не сумел сказать о вдохновенье. К тому же он выразил свою мысль стихами. Помните...

Огонь опять горит - то яркий свет лиет,
То тлеет медленно - а я пред ним читаю,
Иль думы долгие в душе моей питаю,
И забываю мир - ив сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться, наконец, свободным проявленьем  -
И тут ко мне идет незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей,
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута - и стихи свободно потекут.

Здесь не упущено ни одной мелочи. Тут говорится и о том, что вдохновенье не снисходит так вот вдруг, оно, пусть невольно, подготовлено долгими раздумьями, мечтами. Приход его связан с совсем особым лирическим волненьем, и само состояние это, наступление которого не зависит от воли поэта, обрисовано очень точно - тут и самозабвение, и душевный трепет, и грезы наяву, когда созданные воображением образы как бы оживают, и, наконец, та небывалая легкость, с какой ложатся в эту минуту на бумагу строчки...

Наверное, именно в такие мгновенья писал поэт "Полтаву". Порыв вдохновенья был так силен, что он работал почти непрерывно целые сутки, отвлекаясь только затем, чтобы наскоро пообедать в ближайшем трактире (дело было в Петербурге, в дождливые осенние дни). Но и там строчки преследовали его.

И назад он бежал бегом, чтобы успеть записать то, что накопилось в голове за время еды. Даже во сне ему грезились все новые и новые строки, он вскакивал ночью с постели и впотьмах наскоро записывал их.

А когда не было этого "трепета в кончиках пальцев", "леденящего холодка в груди", Пушкин откладывал перо. "Искать вдохновенья всегда казалось мне смешной и нелепой причудою, - говорил он, - вдохновенья не сыщешь, оно само должно найти поэта". В стихотворении "Зима..., что делать нам в деревне?" он так описал состояние творческой беспомощности:

Беру перо, сижу; насильно вырываю
У музы дремлющей несвязные слова.
Ко звуку звук нейдет... Теряю все права
Над рифмой, над моей прислужницею странной:
Стих вяло тянется, холодный и туманный.
Усталый, с лирою я прекращаю спор...

В ожидании трепета на кончиках пальцев

Алексей Толстой тоже всегда ждал, "когда накатит": "Если накатит, тогда я пишу быстро, ну, а если не накатит, тогда надо бросать". А Тургенев садился за стол независимо от своего душевного состояния. "Придет вдохновенье - тем лучше, а ты все-таки работай",- говорил он. И был прав. К Флоберу, например, вдохновенье приходило так редко и наступало так трудно, что он предпочитал рассчитывать на обычную усидчивость. А Анатоль Франс признавался: "Огонь вдохновенья у меня очень умерен, на нем даже воды не вскипятишь".

Работать как конь

Так что лозунг "Ни дня без строчки", который проповедовал Юрий Олеша (а в более раннем варианте Золя), тоже имеет право на жизнь. Ведь, дожидаясь вдохновенья, можно потерять годы, как Стендаль. По его собственному признанию, он мог бы с пользой провести "десять лет жизни, глупо потраченные на ожидание вдохновенья", которое охватывало его в то время, может быть, два раза в месяц. Кто же осудит в таком случае Золя, писавшего: "Работаю самым буржуазным образом. У меня есть положенные часы: утром я сажусь к столу, точно купец к конторке, пишу потихоньку, средним числом страницы по три в день..."

Во всяком случае, ясно одно. "Божественное", "волшебное" вдохновенье имеет вполне земную природу. Оно совсем не похоже на экстаз или "наитие", это вполне рабочее состояние, состояние "полной боевой готовности" ума, когда все окружающее воспринимается свежо, живо и рождает глубокий отклик в душе поэта, художника.

Его мысль в это время работает особенно четко, целеустремленно, сосредоточенно, необычно быстро думается: "едва успеваешь начинать эскизы, одна мысль нагоняет другую" (Чайковский), стихи "звенят и льются" (Пушкин), "рифмы, дружные, как волны... несутся вольной чередой" (Лермонтов).

И все это сопровождается эмоциональным возбуждением, душевным подъемом. Вот почему силой вдохновенья "много постигается такого, чего не достигнешь никакими учениями и трудами", и "то, для чего, казалось бы, нужны годы, совершается иногда вдруг" (Гоголь). И еще: "Вдохновенье состоит в том, что вдруг открывается то, что можно сделать. Чем ярче вдохновенье, тем больше должно быть кропотливой работы для его исполнения". Это Толстой.

Что ж, может быть, прав был Чайковский, когда говорил: "Вдохновение - это такая гостья, которая не любит посещать ленивых. Она является к тем, кто призывает ее".

Будем считать, что с одним из трех китов творчества мы пока разделались. Теперь примемся за воображение - этот, по словам Федина, "самый сильный инструмент писателя-художника... Богатство ассоциаций, блеск композиции, сила контрастов - могуче действенные приемы изобразительности. Все они, как и множество других приемов, дети одной матери, имя которой - воображение художника".

Вы обратили внимание, что речь идет не о таком обильном, бьющем через край воображении, каким "страдал" Андерсен. Да, кстати говоря, и не он один, Столь же щедры были на выдумку и Жюль Верн, и Александр Грин, и, разумеется, Гофман... Воображение совершенно необходимо любому писателю или художнику, даже самым прозаическим бытописателям. Ведь чтобы изобразить что-то увиденное в жизни, надо мысленно представить себе это, вообразить. Очень хорошо сказал про творческое воображение Вячеслав Шишков: "Нет фантазии - нет и искусства. Фантазия из потока действительных переживаний, наблюдений, фактов вьет творческий узор вымысла".

Творческий узор вымысла

Федин был еще более категоричен. "Факт в большинстве случаев - лишь точка приложения силы, которую мы зовем фантазией. Вы, - он обращался к начинающему писателю, - переоцениваете значение жизненных (фактических) познаний писателя по сравнению с его работой "сочинителя". Вы умаляете. вымысел. Сейчас, после окончания огромной дилогии, в общей сложности в 60 листов, я оцениваю соотношение вымысла и факта, как 98 и 2. Конечно, я много знал и знаю жизненных фактов из русской действительности 1910-1912 годов. Но только оттолкнувшись от них в простор воображения, я мог сочинить людей, в жизни мною никогда не виданных, не встречаемых, но как бы безусловно живших".

А вот как об этом же написал Паустовский: "Существует своего рода закон воздействия писательского слова на читателя. Если писатель, работая, не видит за своими словами того, о чем пишет, то и читатель ничего не увидит за ними, какие бы удачные слова писатель ни выбирал. Но если писатель хорошо видит то, о чем пишет, то самые простые и порой даже стертые слова приобретают новизну и действуют на читателя с разительной силой и вызывают у него те мысли, чувства и состояния, какие писатель хотел ему передать".

И, наконец, Хемингуэй в "Празднике, который всегда с тобой" рассказывал:

"В иные дни все шло хорошо и удавалось написать так, что ты видел этот край, мог пройти через сосновый лес и просеку, а оттуда подняться на обрыв и окинуть взглядом холмы за излучиной озера. Случалось, кончик карандаша ломался в воронке точилки, и тогда ты открывал маленькое лезвие перочинного ножа, чтобы вычистить точилку, а затем продевал руку в пропитанные соленым потом ремни рюкзака, вскидывал его, просовывая вторую руку, и начинал спускаться к озеру, чувствуя под мокасинами сосновые иглы, а на спине - тяжесть рюкзака.

Но тут раздавался чей-то голос.

- Привет, Хем. Чем это ты занимаешься? Пишешь в кафе?

Значит, удача ушла от тебя и ты закрывал блокнот. Это худшее из всего, что могло случиться. И лучше было бы сдержаться, но в то время я не умел сдерживаться..."

Пожалуй, достаточно. Ведь в этом вопросе писатели совершенно единодушны. Нет ни одного, кто отрицал или хотя бы умалял роль воображения в художественном творчестве. Следует подчеркнуть только, что под воображением имеется в виду не некая мечтательная настроенность чувств, а своеобразная деятельность ума. Недаром Гоголь говорил, что создает своих героев не столько "воображеньем, сколько соображением". А Пушкин признавался: "Мой своенравный гений познал и тихий труд и жажду размышлений". Бальзак же... Впрочем, невозможно пересказать все, что писатели говорили о своем творчестве.

Такими высказываниями полны их письма близким, дневники, записные книжки, целые книги, в которых поэты с дотошностью исследователя занимаются самоанализом - все эти "Как мы пишем", "О писательском труде", "Как писать стихи", "Как я стал писателем", "Мой творческий опыт", и т. д. и т. п.

Послушаем лучше, что говорят представители другой творческой группы - так сказать, мыслители в чистом виде.