"...Вы сами жертвы века"

Порой неприятие новых идей получает весьма интересное продолжение. Логика событий такова, что ученый, испытав в свое время настороженное к себе отношение или даже реакцию отторжения его взглядов, оказывается позднее сам в ряду воюющих, но уже против других, столь же новых достижений. Казалось бы, их-то собственное прошлое должно было кое-чему научить, по крайней мере внушить чувство терпимости к свежим мыслям! Но, видно, прав Гегель, заявляя: "Уроки истории заключаются в том, что люди не извлекают уроков из истории".

Получается, что ученые, немало сделав для науки, оказываются заложниками действующих в ней механизмов самоторможения. Подчиняясь общему ходу развития событий, они, пройдя необходимый этап борьбы за новое, которое с собой принесли, так и продолжают за него биться, не всегда отдавая отчет, что это их новое стало уже старым и подлежит замене. Идет на память четверостишие В. Катаева, написанное, правда, по другому поводу:

Наверно, вы не дрогнете, 
Сметая человека. 
Что ж, мученики догмата, 
Вы тоже - жертвы века.

Немецкий физик второй половины прошлого века Р. Клаузиус в особом представлении не нуждается. Он один из основателей кинетической теории газов, ученый, подаривший миру понятие энтропии, как характеристики теплового состояния тела, и одновременно с В. Томсоном предложивший первые определения второго начала термодинамики. Р. Клаузиус оставил след и в других областях науки: разработал понятие "идеальный газ", дал эскиз первых статистических представлений в физике, сделал наброски учения об энергии. Осуществив во многих пунктах начальные работы, он получил те первичные результаты, которые называют "смысловым сдвигом", несущим предвестие больших перемен. Полагаем, мы написали достаточную характеристику, чтобы ощутить не просто ученого большого масштаба, но зачинателя смелых программ, рождающихся на острие научного прогресса. Именно поэтому идеи Клаузиуса попадали в зону жестокой критики с позиций принятых законов науки. Вокруг понятия энтропии, представлений о статистичности определенных процессов неустанно бушевали страсти. Ученый отбивался, как мог. Наверно, он сполна изведал, насколько тяжело и губительно непонимание, особенно со стороны больших авторитетов. И тем не менее Р. Клаузиус под влиянием того же груза психологических давлений господствующей научной парадигмы и поддаваясь логике внутреннего развертывания борьбы идей, показал удивительно стойкое противодействие новому, не приняв в свое время одну радикальную теорию, обещавшую глубокий поворот в естествознании.

В середине XIX столетия известный немецкий математик Б. Риман уже после того, как он выступил автором названной в его честь концепции пространства ("Риманова геометрия"), развил интересный результат в области электромагнетизма. В его статье, написанной в 1858 году, были уравнения, выводившие на идею электромагнитных волн. Это происходило за три года до открытия К. Максвелла, что стало прелюдией к его теории.

Дальше события пошли так. Б. Риман направил статью в научное общество Геттингена, где он, кстати, жил (и уж вовсе не кстати, при большой нужде). Однако статью отклонили, и решение вынесли на основе рецензии... Чьей? Правильно, рецензии Р. Клаузиуса. Работа была опубликована лишь через 9 лет. Но это не принесло радости ни науке (открытие электромагнитных волн уже состоялось), ни самому Риману, к тому времени скончавшемуся.

Нерадостная встреча сопровождала и великий закон периодичности химических элементов, найденный Д. Менделеевым. Когда русский ученый сообщил об открытии, это вызвало поток "опровержений". Иным построенная классификация казалась искусственной, другие упрекали, что некоторые элементы якобы выпадают из предписанного таблицей порядка; значит, шел вывод, она не всеобъемлюща и, стало быть, несет не закон, а скромную регулярность, подтверждаемую лишь в избранных случаях.

Такой разговор вели, в частности, шведские химики Нильсон (открывший скандий) и Петерсон. По их версии из рядов системы выходил бериллий, которому там не распределили места. Но это не просто подрывало кредиты бериллия, а наводило тучку на всю периодику. Знаменитый немецкий химик Р. Бунзен назвал результат Д. Менделеева обыкновенной игрой в цифры, определив, будто подобные таблицы можно составлять еще и еще. Не менее известный В. Оствальд выступил с заявлением, дескать, периодический закон вовсе и не закон, а достаточно неопределенное правило, чтобы хоть как-то прибрать элементы к рукам. Сомнения шли и со стороны русских исследователей: отрицательным был, в частности, отклик на первые сообщения Д. Менделеева известного русского химика Н. Зимина.

Все же постепенно наступает прозрение. Сначала взяли свои обвинения шведские химики. Проведя, по совету чешского коллеги Б. Браунера, дополнительные измерения, Нильсон и Петерсон убедились, что возвели напраслину. Затем одно вослед другому растаяли и остальные попреки. Великое завоевание науки обрело наконец ту ценность, которой оно достойно.

'...Вы сами жертвы века'

Все так. Однако не надо забывать следующее. Время пришло и ушло, а на весь этот период признания закон оставался, по существу, бесправным, словно бы он оказался бесполезным приобретением ищущей мысли. Конечно, он трудился, но трудился далеко не в полную меру, с пропусками, вяло помогая теоретическому и практическому овладению миром.

Таким образом, действиями по укорачиванию силы периодического закона элементов, ограничениями сферы его приложений науке был нанесен немалый изъян. Но вот что поразительно. Утвердившись в конце концов с законом, сам Дмитрий Иванович показал и другие устремления.

К тому времени (60-е годы XIX века) появились первые работы знаменитого французского исследователя Л. Пастера и крупного русского химика А. Бутлерова по теории химического строения. Это было свежим словом в науке, обещавшим выход к структурным представлениям химических веществ. Учение быстро нашло многие подтверждения, и его предсказания оправдывались в практических делах. На основе этих идей голландец Г. Вант-Гофф развернул исследования, которые увенчал в 70-е годы концепцией геометричности молекул, открывшей химии перспективу объемного видения ее предмета. В 1901 году ученый стал первым нобелевским лауреатом по химии. Но это потом, а пока...

Теория встретила поначалу отпор ряда знатных авторитетов. Идею Вант-Гоффа объявили "произвольной фантастикой", а влиятельный немецкий химик А. Кольбе (за ним синтез уксусной, салициловой, муравьиной кислот) вынес вообще беспощадный приговор, заявив, что только недостаток образования мог привести автора к подобной галиматье. "Вообще,- не унимался А. Кольбе,- любые рассуждения об "архитектуре молекул" приведут химическую науку к упадку, ибо знать расположение атомов в пространстве настоящему химику вредно..."

Так вот, не станем прятать глаза. Среди тех, кто активно вошел в это движение против "архитектурных увлечений" в химии, был и Д. Менделеев. Мишенью для его ударов стал А. Бутлеров. Сообщим еще один прискорбный для слуха русского эпизод. Критика стереохимического "поветрия" шла со стороны также известного соотечественника - химика Н. Меншуткина. Правда, он, надо воздать ему должное, позднее (уже после смерти А. Бутлерова) признал правоту новой теории.

Был и другой промах великого Д. Менделеева.

В науке на рубеже последних столетий развернулись диспуты вокруг радиоактивности. Боролись две линии, два истолкования: объяснять ли излучение внутренними свойствами самих атомов или же остановиться на "внешней" гипотезе, привлекающей энергию из космоса. Позже время расставило все по своим позициям. Утвердилась идея собственной ответственности атома за происходящее. Но в те далекие дни это понимание прошло сквозь напряженную критику, которая порой не смущалась при отборе выражений. Как уже читатель, вероятно, догадывается, в рядах критикующих шел и Д. Менделеев. Он считал радиоактивность проявлением способности атомов поглощать идущее из внешнего пространства вещество, равно и выделять его, и полагал, что авторы новой концепции вовлекают науку в "полумистическое состояние".

Эти события живо показывают логику развертывания механизма самоторможения в науке. Они подтверждают, что замедление в темпах ее развития становится особенно ощутимым тогда, когда в нем замешены крупные ученые: вначале, когда они ищут признания как страдательная сторона, позже, получив его,- как сила, обращающая в страдальцев других. Завершая поднятую тему, хотелось бы привести еще одно свидетельство.

Говорилось, сколь неприветливо была встречена теория относительности А. Эйнштейна. А сейчас придется сказать, как ему и самому тоже недоставало порой понимания нового, он выходил на него, будучи во власти стареющих представлений, невольно или вольно придерживая естественное течение познаний.

Известны, например, его сомнения в правоте вождей квантовой концепции. Защищая идеалы классической причинности, великий физик не захотел принимать ее вероятностно-статистическую версию, охотно впускающую в описания случайность. Получило широкую прессу его крылатое высказывание: "Господь бог ни за что не стал бы играть в кости". Ознакомившись с квантовой моделью Н. Бора, Эйнштейн объявил: "Мне все очень понятно. Но если это правильно, то оно означает конец физики как науки".

Надо ли искать слова и обороты, чтобы осудить линию, которая не поспевала за шагами прогресса. Заключение может быть только одно: не стоит отвергать идею по тем лишь мотивам, что она непривычна, по-другому смотрит на мир. Такие скорые выводы о якобы заблуждениях сами оборачиваются заблуждениями, приговаривая продуктивные теории к долгому молчанию. Вместе с тех не забудем, что именно А. Эйнштейн положил крупные камни в основание квантовой теории, объяснив фотоэлектрический эффект и разработав квантовую статистическую электродинамику.

Нагнетая свидетельства сдерживания поступи науки силами самой же науки, подчеркнем следующее. В критике, в борьбе против мнений и течений должно просматриваться (если сражение ведется честно) не просто желание погрома оппонентов, а забота об истине, о судьбах ее искателей. Можно не соглашаться, идти в бой и все-таки уважать чужие взгляды. То есть здесь также заявляют о себе нравственно-этические ценности.

В 30-е годы нашего столетия уже всемирно известному П. Ланжевену была направлена для отзыва диссертация молодого соотечественника Л. де Бройля, развивавшего необычную мысль о "волнах материи". Она и поныне сеет смятение, признать же ее в ту пору - пору господства классического взгляда, было просто нелепо. Ланжевен так и сделал: не признал. Однако поступил благородно: "Идеи диссертанта, конечно, вздорны,- заявил он,- но развиты с таким изяществом и блеском, что я принял диссертацию к защите". Потом станет известно, сколь отнюдь не вздорная теория проросла из этих страниц. Однако окажи П. Ланжевен противодействие распространению "крамолы", и она ушла бы, пусть даже на время, из поля активного внимания, пополнив ряды бесполезного знания.

Восхищает и поступок выдающегося немецкого математика, долгое время работавшего в России, Л. Эйлера. Однажды он получил на отзыв статью начинающего научную карьеру молодого Ж. Лагранжа. Речь шла об одной из проблем вариационного исчисления. Случилось так, что именно на эту тему была написана к тому времени статья самим Л. Эйлером, которую он собирался послать для публикации. Ученый понимал: если сделает это, напечатают его статью, а не Лагранжа. Тогда он задерживает свою работу, чтобы молодой француз смог первым обнародовать результат.

Меньше всего мы хотели эти поступки противопоставить тем, где шла речь о самоторможении науки. Уверены, что и А. Эйнштейн, и Д. Менделеев, как и другие по-настоящему преданные науке, нравственные ученые, в сходной ситуации решали бы проблемы сходными путями.

Перед нами прошло разнообразие случаев, в которых большие ученые показали себя ревнителями прежних установок, людьми, препятствующими продвижению нового, которое они отсылали в глубь бесполезного знания. Но в наиболее курьезной форме самоторможение открывается, пожалуй, в тех событиях, где творцы смелых теорий выступали против собственных же идей. То есть инициатором зачисления открытия в список бесплодной науки становится сам первооткрыватель. К этому разделу сражений мы и повернем сюжет.