По шкале "незримых наград"

Знание, имеющее прямой выход в хозяйственную жизнь, в промышленность, быт, обычно и квалифицируют как полезное.

Когда речь заходит о фундаментальной науке, кажется, все принимают ее значение (хотя и не все едины в толковании самого обозначения). Между тем именно на головы "фундаменталистов" сыплются прежде и теперь упреки в оторванности от практики, в неспособности подойти к темам эпохи. У этих наветов давняя традиция, не остывшая до нынешних распрей. Пометим ее хотя бы немногими примерами.

В конце прошлого столетия французскому архитектору Ж. Вьелю в статье под многообещающим названием "О бесполезности математики в деле обеспечения прочности сооружений" выпало желание написать, будто "при возведении зданий не нужны сложные вычисления с их степенями, корнями и алгебраическими выражениями". Может быть, Ж. Вьель действительно уберегся от корней и выражений, поскольку ему не довелось созидать крупные комплексы, может, была иная причина... Но вот другой случай. В 1922 году сотрудник английского института гражданской инженерии, автор работ по прикладной механике и сопротивлению материалов Т. Тредгольд вышел в печать с заявлением, что прочность зданий обратно пропорциональна учености его созидателя (имея в виду, конечно же, теоретическую ученость).

Возьмем поближе. В 1939 году советская Академия наук не пощадила пионера ядерной энергетики И. В. Курчатова, обвинив в расхождении его исследований с научной актуальностью. Не где-нибудь, а на академической сессии видные ученые объяснили ему, что он ушел в тему, "не имеющую отношения к практике".

По шкале 'незримых наград'

И уже совсем сегодня французский историк науки и философ А. Койре объявил: "Можно возводить храмы, дворцы и даже кафедральные соборы, прорывать каналы и строить, развивать металлургию и керамическое производство, не обладая научными знаниями или обладая лишь зачатками последних". Наверно, и в самом деле можно, но будет ли стабильный прок?

Безусловно, предрассудку о бесполезности фундаментальных исследований помогают корениться трудности в определениях меры практической ценности продукта труда ученого. Не говоря уже о внешних науке ценителях, сами первооткрыватели порой не только не знают, с какой стороны к этой мере подступиться, но сомневаются даже вообще в возможности использований их результатов в практике.

Когда Г. Герцу удалось экспериментально обнаружить электромагнитные волны, нашлось немало энтузиастов, готовых осуществить в деле новую систему связи - без столбов, без проводов или кабелей. Удивительнее всего то, что против выступил... сам Г. Герц. Он обнародовал расчеты, которые должны были "доказать" невозможность беспроволочной передачи сигналов. Более того, ученый заявил, что найденные им электромагнитные волны вообще никогда не найдут какого-либо практического применения. Он даже просил Дрезденскую палату коммерции, от которой зависело финансирование научных работ, запретить исследования радиоволн как бесполезные.

Столь же неосторожным оказался прогноз К. Рентгена в оценках прикладного использования открытых им лучей, в частности, для распознавания болезней, при выявлении бракованных отливок в металлургии и т. п. Каких-либо практических выходов своим лучам он не обещал.

А вот факт, по времени вплотную близкий нашим дням. Трудно переоценить долю Э. Резерфорда в становлении атомной энергетики. Он не только объяснил явление радиоактивности, создав вместе с Ф. Содди ее теорию, но первым в эксперименте расщепил атом. Тем не менее выдающийся физик был убежден, что всякий, кто предрекает извлечь из превращений атома энергию, произносит вздор. Об этом сподручнее помечтать неудержимым фантастам, нежели ученому. Вообще, полагал он, пользу ядерной физики для практики люди если и смогут извлечь, то не ближе, чем через сотню лет.

Как известно, вскоре после кончины Э. Резерфорда, в 1939 году, один из его учеников, немецкий исследователь О. Ган, вместе с коллегой Ф. Штрассманом обнаружил деление атомных ядер урана под действием нейтронов. Это возвещало, что человечество на пороге использования мощи атома. К сожалению, поначалу оно прошло не в мирных целях.

Характерно и то, что случилось с самим О. Ганом. Еще до описанного события к нему в 1934 году обратилась талантливая соотечественница химик И. Ноддак (Вместе с мужем они открыли последний стабильный элемент в таблице Менделеева - рений.) И. Ноддак поделилась совершенно "нелепой" мыслью попытаться с помощью нейтронов разбить ядро атома на части и просила О. Гана обговорить эту идею с физиками. Ответ был удручающим: если она не хочет потерять репутацию хорошего ученого, то о подобном лучше и не заикаться.

Итак, факты свидетельствуют, насколько зыбки, подвижны грани между практически полезным и бесполезным при оценке научного результата, насколько быстро знание, только вчера казавшееся далеким от практических забот, сегодня становится нужным. В наше время отношения между теоретической наукой и ее приложениями еще сложнее. С одной стороны, увеличивается абстрактность знания, уходящего дальше и дальше в глубь вещества и Вселенной, растет применение формализмов и "математизмов". С другой же стороны, современное развитие, подгоняемое волной НТР, предъявляет науке свои счета на практический эффект. Так все сильнее растягивается линия переходов между теоретической частью научного знания и его прикладными разделами. Следовательно, путь от теории к практике становится сейчас длиннее, напряженнее. Он насыщен непредвиденными поворотами и событиями, которые отнюдь не содействуют укреплению доверия к абстрактно-теоретическим построениям.

Дело в том, что вообще вложения в науку в значительной мере - ставка на риск. Возьмем такой подсчет. В США 67 процентов оплачиваемых научных исследований в промышленности оказывались, по сведениям середины 60-х годов, безрезультатными. А из тех, что несут прибыль, лишь десятая часть по-настоящему выгодна. И только один процент дает приличный доход, сравнимый с тем, что принесли работы по гибридизации семян кукурузы (700 процентов прибыли). Конечно, определить заведомо, где 700, а где ни одного, практически невозможно.

Так обстоит дело с исследованиями, можно сказать, пригретыми производством, понятными ему. Но что говорить о науках фундаментальной окраски, которые мало что могут обещать "кукурузного". Это и предопределяет политику. Ощущается пресс так называемого "технического давления". Он особенно чувствителен там, где рассчитывают видеть науку орудием взвинчивания гигантских доходов. Ученых понуждают высокими окладами, обещанием лучших условий для научной работы и т. п. развивать прикладные направления, фактически превращая исследователей в технологов, а тех, кто не "превращается", записывать в ряды бесплодных.

Проясняют обстановку данные современного американского социолога Р. Ритти. Стремление получить результат фундаментального характера находится (по шкале так называемых "незримых наград") у инженера промышленной лаборатории США на пятнадцатой из шестнадцати позиций. Зато желание обогатить идеями практическую сферу занимает первое место. Вообще культивируется мнение, в согласии с которым коллективы, не завязавшие дружбы с производством, теряют кредит доверия и отчисляются в бесперспективные. Подобный уклон на получение скорых отдач сообщает сильнейшую тягу к практицизму и бросает тень на теоретические заделы.

Но здесь мы отлично узнаем себя, словно это списано с отечественных моделей. В угоду скоротечным заказам промышленности решительно поднимались и (не будем таить греха) поднимаются на щит хоздоговорные исследования, которые порой достигают чуть ли не половинной доли финансирования академической науки. К этому обязывают показатели, специально введенные, чтобы подстегнуть работы на прикладной путь. Например, такой критерий, как "сумма экономического эффекта" от внедрений научных разработок.

Нашей бедой, питающей утилитарные программы науки, является его превосходительство вал. Погоня за валом смещает приоритеты полезности к прикладным работам, которые, дескать, только и могут быть эффективно использованы в отраслях (что и они используются из рук вон - это уже другой пункт). Отсюда снижение престижа теоретических тем, практика тотального давления со стороны ведомств на фундаментальную науку с целью ее "облагораживания" прикладными оттенками.

Но и на этом успокоения нет. Набравши ход, ведомства заставляют командиров и рядовых ученых прикладного слоя самим же и внедрять собственные результаты. Это не только уводит промышленников от ответственности, но и обрекает дело на заведомый провал, поскольку истинно ученый по обыкновению не наделен предпринимательской сметкой и определенно упустит возможность для внедрения.

Сейчас зреют новые опасности. Набирает темп идея самоокупаемости науки. Что на это сказать? Конечно, идея выглядит прогрессивно. Однако стоит помнить: то, что оправдано для отраслевых, прикладных направлений, сомнительно без оговорок переносить на фундаментальные работы, потому что это грозит погибелью для "фундамента"; ведь по хозрасчетным эталонам такие науки определенно убыточные.

Итак, опыт прошлых и нынешних генераций отдает предпочтение тем дисциплинам, которые несут (или, по крайней нужде, обещают) скорую практическую выгоду, выставляя их как нужные и отодвигая остальное за черту полезности.

Естественно желание понять: разве все знание, которое сей же час не сообщает практических рецептов, бесполезно? И разве справедливо с ходу, не вникая, третировать теорию за то лишь, что она бессильна, будучи едва написанной, поработать на практику? В то же время ни у кого нет сомнений, что рядом с достойными теориями живут застойные, рядом с наукой - лженаука.

Ясно, существует линия, по одну руку которой располагается полезное, а по другую бесполезное знание. Однако пытаться определить, где именно проходит эта линия, пока не станем. Сейчас нас заботит иное: разобраться, в какой мере и почему абстрактное, теоретическое построение следует также считать общественно значимым.