Костры покаяния

 "Труд Гарвея не только редкой ценности плод его ума,
 но и подвиг его смелости и самоотречения.
 Так через крест поношений прокладывала
 себе дорогу в те времена научная истина".

И. П. Павлов.

Уходил шестнадцатый век. Век войн, революций и разложения феодализма; век возрождения литературы, искусства и наук; век великих открытий.

И век неслыханного разгула инквизиции, огнем и мечом уничтожавшей всех инакомыслящих.

Наступил 1600 год. В Риме, где обосновалось центральное управление инквизиции, юбилейный год праздновался широко, и долго. Папа Климент VIII думал этим празднованием увеличить доходы церкви, усилить ее международный авторитет и влияние на верующих.

Верующие прибывали в Рим процессиями с агентами-монахами во главе. Соблазнов в "вечном городе" было множество: можно было за недорогую плату пожить в хорошей гостинице, вволю поесть и попьянствовать в любой из множества таверн - папа предусмотрительно издал приказ, запрещавший содержателям таверн чрезмерно повышать плату, а городская администрация заготовила огромное количество продовольствия.

И еще был соблазн: каждый побывавший в Риме в юбилейный год получал полное отпущение грехов. Это требовало, правда, некоторых усилий: нужно было пятнадцать раз посетить главные церкви католической столицы и подняться на четвереньках по "святой лестнице", символизировавшей восхождение души по ступеням добродетели; но паломников не пугало такое сравнительно легкое искупление.

Пилигримы наводнили город. Толпами теснились они перед алтарями, распевая псалмы, стараясь перекричать друг друга охрипшими от вина и крика голосами. То там, то тут по главным улицам города брели унылые процессии богомольцев. Путешественники ходили по Риму, глазели по сторонам, восторгаясь широкими площадями, роскошными зданиями, обилием нарядных женщин.

И все жаждали зрелищ.

Зрелища были заготовлены: в юбилейные церемонии, как самая торжественная часть ритуала, входило сожжение еретиков.

В этот ветреный зимний вечер ожидалось публичное чтение смертного приговора одному из них. На площади Навона собралась толпа; не переставая, гудел колокол церкви святой Агнессы. Как всегда в такие дни, ворота церкви были настежь открыты. Рядом, на балконе дворца Мадруцци, стояли члены инквизиционного судилища, облаченные в фиолетовые мантии и четырехугольные шапки.

Толпа ждала в безмолвии. Но вот кто-то воскликнул: "Ведут!" И все обернулись в одну сторону.

Человек в монашеской рясе, с веревкой на шее медленно приближался к площади. Худой и изможденный, небольшого роста, он шел выпрямившись, высоко подняв голову, держа в руках зажженную свечу. Заострившиеся черты лица все еще сохраняли былую красоту. Глаза, окруженные темными, почти черными глазницами, глубоко запали. Пристальным взглядом он обвел толпу, и те, кто стоял в передних рядах, увидели в этих горящих глазах выражение глубокой печали.

Два молодых человека из толпы жадно ловили этот взгляд. Четырнадцать лет назад, совсем еще мальчиками, они видели этого человека у себя на родине, в доме своего дяди, профессора Виттенбергского университета. Позже, когда он уже уехал из Германий, они не раз слышали, как читались его письма.

- Зачем он вернулся сюда? - шепнул один из юношей. - Что тянуло его в Падую?

Другой ничего не ответил, неотрывно вглядываясь в лицо великого скитальца, ставшего теперь великим мучеником.

- Учитель говорит... - не унимался первый. Второй перебил его:

- Молчи! Смотри и запоминай...

Между тем палач вывел обреченного в центр площади. Поставил его на колени. Нотарий инквизиции начал чтение:

"...ты, брат Джордано Бруно, сын покойного Джовани Бруно, из Нолы, возраста же твоего около 52 лет..."

Когда приговор был прочитан, Бруно поднялся с колен. Палач вырвал из его рук свечу и задул ее. Это значило, что жизнь его кончилась.

В зловещей тишине последний раз вспыхнуло угасающее пламя, будто и в самом деле пронесся чей-то предсмертный вздох. И тогда Бруно, обведя медленным взглядом стоящих на балконе дворца Мадруцци, внятно сказал:

- Вероятно, вы с большим страхом произносите приговор, чем я выслушиваю его...

Толпа расходилась с площади Навона. Самое главное было еще впереди: исполнение приговора, костер "покаяния".

- Что-то не похоже, чтобы он собирался каяться, - переговаривались в толпе. - Его хотели заставить надеть одежду кающегося грешника и пройти в процессии под ударами бича. Ничего из этого не вышло - он ни от чего не желает отрекаться.

Джордано Бруно не отрекся и на костре. Когда-то он сказал о себе: "Я академик несуществующей академии, и нет у меня коллег среди преподобных отцов невежества".

Нелегкая жизнь была у великого ученого: четырнадцать лет прожил он в монастыре, шестнадцать лет скитался по городам и странам мира, восемь - провел в застенках инквизиции. Но от своего учения не отступил даже перед лицом смерти.

Он учил, что вселенная - единое целое, составленное из единой материи, постоянно изменяющееся, но подчиненное определенным законам. И законы эти раскрываются научным познанием.

Ни бесконечность вселенной, ни единство материи, ни тем более познаваемость всего сущего не устраивали церковь. Она боялась знания, как летучие мыши боятся света. Она признавала только те "науки", которые сама творила и провозглашала. Тайны мироздания могли открыться, согласно законам религии, только избранным, путем "божественного откровения". И если кто думал иначе да еще осмеливался выдвигать свое собственное учение, с ним поступали без жалости и пощады: сжигали на костре в назидание всем верующим, сжигали наиболее сильных духом и умом во "славу господню".

Казнь Джордано Бруно состоялась 17 февраля 1600 года. В два часа ночи на башне "Братства усекновения главы Иоанна Крестителя" зазвонил колокол. Он оповещал верующих, что сегодня предстоит сожжение.

Из тюрьмы Бруно повели через мост. Обессиленный после пыток, он все же отказался ехать в телеге. Он шел, окруженный монахами, певшими погребальные гимны.

Процессия дошла до переулка Лучников и свернула налево. Переулок Лучников выходил на площадь Цветов - Кампо ди Фьора, расположенную у развалин театра Помпея. Когда шли через площадь, Бруно попытался заговорить с народом. Но не смог: монахи зажали ему язык тисками.

На площадь сбегались люди со всех кварталов, расположенных неподалеку. Костер был сложен возле углового дома, перед которым стоял каменный монумент. Два юноши, немецкие студенты из Падуанского университета, прижались к этому камню. Скорбная процессия прошла мимо них. Они видели, как с Бруно сорвали одежду и накинули на него саван из грубой ткани, как его подтолкнули к костру, обвязали железной цепью и мокрой веревкой, прикрутили к столбу. Они видели книги, сложенные у ног Бруно. И еще увидели они, как один из монахов с силой склонил голову великого человека к распятию и как тот резко отвернулся от креста, чтобы никто не думал, что дух его сломлен и смирён...

Студенты вернулись в Падую под вечер. Едва отдохнув с дороги и переменив грязное платье, отправились к учителю - профессору геометрии, механики и астрономии, большинство слушателей которого были их коллегами по медицинскому факультету Падуанского университета.

Профессора звали Галилео Галилей. В то время он находился в самом счастливом периоде своей жизни. Отзывчивый и чуткий, щедрый и общительный, остроумный и веселый, он был любим студентами и друзьями; в обществе его считали почтенным ученым и человеком здравого смысла.

В доме у него часто можно было застать самую разнообразную публику, начиная от знатных аристократов, художников, поэтов, ученых, кончая рядовыми студентами Падуанского университета.

Когда, вернувшись из Рима, молодые люди пришли к Галилею, у него сидел знакомый им студент-медик, англичанин Вильям Гарвей. Галилей, как всегда изысканно одетый, в азарте ворошил копну своих рыжих волос и, блестя живыми глазами, рассказывал что-то смешное, от чего сам раскатисто хохотал.

Собеседник его, невысокий худощавый юноша, смуглый, с темными внимательными и умными глазами, напротив, слушал молча, едва улыбаясь доброй, пожалуй чуть снисходительной улыбкой.

Студенты робко вошли в комнату. Галилей встретил их шумно и радушно, пригласил сесть.

- Вот говорю ему, что противники суточного вращения Земли похожи на человека, который, поднявшись на высокую башню, чтобы обозреть окрестности, утверждает, что не он поворачивает голову, а окрестности и вся вселенная оборачиваются ©округ его головы... А наши раболепные умы и доктора зубрежки подобны... Да откуда вы явились, друзья мои? Ваши лица так вытянулись и позеленели, что стали похожи на прокисшие макароны!

Тогда один из студентов заговорил:

- Мы только что вернулись из Рима. В четверг на заре на Кампо ди Фьора был сожжен Бруно Ноланец.

Галилей разом перестал смеяться. Густые брови его нахмурились, глаза тревожно и опасливо забегали по комнате и остановились на двери, будто хотели убедиться - не подслушивает ли там какой-нибудь недоброжелатель?

Страшный рассказ своих учеников он выслушал в полном молчании, ни разу не перебив, не выразив на застывшем лице никаких чувств.

- День сожжения, - рассказывал один из юношей, - совпал с сильным извержением Везувия. Землетрясение докатилось до Рима. Стадо быков, согнанное на Пьяцца Навона для убоя, испуганное колебаниями почвы, разбежалось по улицам. Сорвавшиеся с привязи быки давили людей. Погибло немало народа. В толпе шли разговоры о гневе божьем...

Тонкое подвижное лицо Гарвея то и дело меняло свое выражение. Картина костра, живо нарисованная очевидцами, потрясла его. Слова возмущения и ужаса готовы были сорваться с его губ, но поведение учителя останавливало. Беспокойный, бегающий взгляд профессора не укрылся от внимательных глаз Гарвея. Он так не вязался с их недавним разговором о движении небесных тел, о вреде преклонения перед авторитетами древних! Но с другой стороны, содержание домашних бесед Галилея со своими учениками так не походило на его официальные лекции... Не выразил ли этот взгляд всей основы поведения Галилея? Может быть, учитель считает: "То, что я думаю про себя, о чем говорю с близкими мне людьми, - одно; то же, что я представляю собой перед лицом всех прочих и что, может, должно быть известным власть имущим, - совсем другое..."

В чем-то ощущения Гарвея не обманывали его, крайняя же молодость не позволяла широко и терпимо смотреть на вещи.

Читая в университете лекции по астрономии, Галилей придерживался официальных взглядов Птолемея - Аристотеля. Сочинил даже учебник "Руководство к познанию сферы", где излагал эту древнюю систему мира. Но те немногие друзья, которых он допускал к своим сокровенным мыслям и исследованиям, знали: это всего лишь маскировка.

В глубокой тайне Галилей работал над подтверждением учения Коперника. По духу он был чужд не только прямолинейному, безоглядному Бруно, пытавшемуся взять крепость схоластов (Схоласты - сторонники схоластики - господствующего направления средневековой философии, которая не занималась исследованием природы и окружающей действительности, а делала выводы из общих догматов церкви и определяла ими правила поведения человека. Отсюда схоластикой называется всякое оторванное от жизни, бесплодное умствование, оперирование общими понятиями и умозаключениями без обращения к фактам и практике) штурмом, но и близкому своему другу - более умеренному Кеплеру. Он считал, что для сокрушения схоластики нужна длительная осада, основательная подготовка, которая позволила бы высказать свои идеи твердо, уверенно, доказательно, так, чтобы никакие враги не могли под них подкопаться. А пока не были собраны неопровержимые доказательства правильности этого учения, он вынужден был скрывать свои подлинные мысли.

Хитроумно и тщательно готовясь к сокрушению антикопернианцев, Галилей обрек себя на долгие годы лицемерного преподавания, молчания, угодливости перед великими мира сего. Человек редкой целеустремленности и стойкости характера, уравновешенный и осторожный мыслитель, даже он только ценой сверхчеловеческих унижений сумел в те тяжелые времена избежать участи Бруно.

22 июня 1633 года седой, как лунь, семидесятилетний старец, он согласился на отречение перед лицом инквизиционного судилища. Положив руку на евангелие, он произнес:

"Я склоняю колени перед преподобным генералом инквизиции, касаюсь рукой святого евангелия и клянусь, что верю и в будущем готов верить всему, что признает верным и чему учит церковь".

В 10-м томе Большой советской энциклопедии и в некоторых других справочных изданиях в статье о Гарвее есть фраза: "Большое влияние на формирование мировоззрения Гарвея оказал Галилей, лекции которого он слушал, будучи студентом Падуанского университета". Фраза эта противоречит известным биографическим данным о Галилее, вводит в заблуждение читателя. Верноподданнические лекции Галилея, читанные им в Падуе вплоть до 1610 года, когда он оставил кафедру, никоим образом не могли повлиять на формирование материалистического мировоззрения ни Гарвея, ни кого бы то ни было другого.

Вполне, однако, вероятно, что влияние Галилея все-таки сказалось на взглядах Вильяма Гарвея в бытность его студентом Падуанского университета. В дальнейшем Гарвей и сам вступил на путь борьбы против схоластов и против слепого подчинения древним. Только шло это влияние отнюдь не с университетской кафедры, с которой Галилей преподавал своим слушателям идеалистическое учение Птолемея - Аристотеля. В биографической литературе о Гарвее нет прямых указаний на его близкие отношения с Галилео Галилеем. Но допустимо, что Гарвей-студент, как и некоторые другие студенты, имел доступ в лабораторию Галилея, бывал у него дома, где ученый раскрывал перед близкими ему людьми свое подлинное мировоззрение, посвящал их в свою философию, открывал все богатство своих материалистических познаний. Это допущение мы и сделали. .

Гарвей шел по Падуе, и мысли его были темней самой темной подворотни этого неосвещенного города.

Сколько их погибло вот так, осужденных инквизицией, безвестных мучеников науки и знаменитых "еретиков". Сколько жизней развеялось прахом вместе с пеплом костров!

Бруно Ноланец.

Он утверждал, что наш мир - только небольшая часть вселенной, что в ней имеется бесчисленное множество миров, что звезды - это далекие солнца, вокруг которых движутся свои "земли".

И вот он погиб...

Мигель Сервет, испанский врач и философ. Он же Мишель Вильнев - имя, под которым он более двадцати лет скрывался в Германии и Франции, прячась от преследований церкви за свою книгу "О троице". Затем он написал новую богословскую книгу "Восстановление христианства", подрывавшую все устои христианской церкви.

Мигель Сервет был сожжен дважды: в первый раз на костре французской инквизиции сгорела кукла, изображавшая Сервета, так как сам он успел бежать от преследований французских мракобесов; в 1553 году Сервет, схваченный швейцарскими церковниками, отказался отречься от "ереси", тогда его самого сожгли вместе с книгами.

Впрочем, возможно, Гарвей и не знал в то время о Сервете. Но он не мог не знать о трагической судьбе Андреа Везалия - отца кафедры анатомии Падуанского университета, крупнейшего анатома эпохи Возрождения, борца за новые идеи в науке.

Изучая человеческий организм путем вскрытий, Везалий постоянно работал в страхе перед церковью, запрещающей вскрытие человеческого тела.

И однажды, когда Везалий осмелился вскрыть труп только что умершего патриция, его обвинили в том, что он вскрыл тело живого человека. Суд инквизиции приговорил ученого к поклонению "святым местам". В 1564 году судно, на котором плыл Везалий, потерпело крушение, и великого анатома не стало.

Теперь кафедру анатомии Падуанского университета возглавлял ученик и последователь Везалия - Иероиим Фабриций из Аквапендента. Позднее школа анатомов, основанная Везалием и продолженная Фабрицием, выдвинула не одного ученого-медика. Ей суждено было стать колыбелью, в которой зародились великие идеи Вильяма Гарвея.

Но это было позднее. А в тот февральский вечер 1600 года юный Гарвей брел по Падуе, обуреваемый мрачными мыслями.

Только одна среди них была радостная и успокоительная: "Хорошо, что я англичанин! Старая добрая Англия не дает в обиду своих ученых!.."