ВЗГЛЯД С ВЕРШИНЫ ИЛИ ВЕРХОГЛЯДСТВО?

Несмотря на исключительно благоприятные условия, сложившиеся для развития философии в нашем обществе, она не гарантирована от определенных опасностей и изъянов, на которые не стоит закрывать глаза. В самом деле, почему иной физик или математик после выборочного знакомства с работами философов приходит порой к выводу, что культура его мышления выше и он лучше может решать проблемы человеческого познания или поведения, чем философ-профессионал? Почему хейердаловский образ «специалиста наверху» вызывает иногда в научной аудитории ассоциацию с верхоглядством ?

Допустив даже, что хорошим философом труднее стать, чем хорошим инженером (я постараюсь доказать, что это действительно так), нельзя не видеть и того, что плохим философом стать легче, чем плохим инженером.

И находятся люди, которых вполне устраивает этот последний вариант.

Мы знаем теперь, кому не нужна философия. Но кому нужно философствование как антипод подлинной философии? Почему приходится встречаться с работами и рассуждениями, дискредитирующими эту науку?

Как ложный гриб всем своим видом кричит: «Я тоже гриб, возьмите меня в корзинку!» — так и некоторые люди (сознательно или бессознательно) прибегают к своеобразной «философской мимикрии», маскирующей производимое ими искажение этой науки. Как специалист, я всегда предпочитаю иметь дело с теми, кто отрицает мою науку с открытым забралом. Попробуем научиться диагносцировать различные случаи этой «мимикрии» и попытаемся найти ее причины. Это поможет нам четко отличить ее от подлинно научной философии.

Сравним для начала две ситуации: ремонт машины и «ремонт» общества, нуждающегося в совершенствовании и развитии подобно тому, как машина нуждается в починке. Нельзя представить себе шоферской дискуссии вокруг застрявшей машины, сколько-нибудь похожей на ту, которую ведут буржуазные философы вокруг общества, личности и других философских проблем. Посоветовавшись, поспорив, люди починят машину и пустят ее в ход. Общество же может развиваться или путаться в противоречиях своим чередом, а философы — продолжать свои споры об обществе параллельно процессу его развития, не пересекаясь с ним. Почему?

Починка машины нужна либо шоферу лично, либо он перед кем-то отвечает за нее. Но перед кем отвечает отдельный человек за судьбы человечества в условиях эксплуататорских обществ? В условиях, когда господствующие классы, несправедливо узурпировавшие власть и привилегии, ведут выгодную для себя дезинформацию в области проблем, имеющих общечеловеческое значение?

Конечно, было бы упрощением думать, что вся буржуазная философия сводится к обману и самообману. Поскольку люди мыслят, они в любых условиях могут получать положительные результаты, но лишь до той поры, пока эти результаты не вступают в противоречие с интересами тех, кому эти люди служат, либо их собственным интересам. Например, современный буржуазный философ Бохенский в своей книге «История западной философии» дает интересный анализ исканий и заблуждений отдельных философов. Но вот он доходит до рассмотрения той системы взглядов, которой придерживается сам: до философии неотомизма, возрождающей взгляды средневекового теолога Фомы Аквинского. И сразу же исчезают логика и объективность! «Бытие бога надо признать», — утверждает Бохенский. Почему же? Да потому, оказывается, что иначе мы не поймем начало всех вещей.

Между тем философы-материалисты давно опровергли аргументацию такого рода. Еще Н. П. Огарев писал: «Во все века человек для основания своего знания искал начало мира. Когда понимание находилось на ступени туманной идеи, человек прибегал к самому легкому способу постановления начала мира, к самой удобной гипотезе, посредством которой можно объяснить все без труда и знания: он ставил начало мира вне мира и называл его богом, творцом. Богу он уже переставал искать начало, принимая его уже за первоначальный факт, хотя не было никакой логической причины остановиться на этом и можно было совершенно законно спросить: кто создал бога, и так далее, в бесконечность».

Что же, Бохенскому неизвестны эти аргументы? Конечно, известны, но он не хочет их признавать. Его социальное положение и обусловленные им потребности, его жизненная ориентация накладывают внутреннее табу на объективное восприятие всего того, что может им противоречить. Наступает, как сказал бы физиолог, запредельное торможение: чтобы «не сломаться» под действием непосильных раздражителей, нервная система самовыключается, человек становится глух и слеп, перестает воспринимать и понимать очевидные, казалось бы, вещи.

Философия в отличие от частных наук непосредственно выражает жизненные интересы человека. И если эти интересы несправедливы и своекорыстны, то они, подобно тяготеющим силам материи, вызывающим искривление пространства, приводят к «искривлению философии».

Ну а как обстоит дело в нашем обществе, где отсутствуют социальные группы, заинтересованные в таком «искривлении»?

Отдельные случаи его могут вызываться у нас рядом обстоятельств. Недостаточной социальной зрелостью некоторых людей, берущихся не за свое дело. Кажущейся общедоступностью философских проблем. Действительной их сложностью, при которой далеко не все результаты философских исследований могут быть сразу же и непосредственно проверены практикой (определенная «бесконтрольность»). Своеобразие психического склада отдельных личностей, ищущих в «философствовании» самоутверждения.

Еще Гегель, великий немецкий мыслитель начала прошлого века, подчеркивал, что философия имеет дело с предметами, известными всем и каждому. И указывал на одно из возможных последствий этого: «Относительно других наук считается, что требуется изучение для того, чтобы знать их, и что лишь такое знание дает право судить о них. Соглашаются также, что для того, чтобы изготовить башмак, нужно изучать сапожное дело и упражняться в нем. Только для философствования не считают обязательным такого рода изучения и труда».

Усвоит, например, кто-то положения, которые представляются ему само собой разумеющимися: «Материя первична, сознание — продукт материи»; «Истина — это то, что правильно отражает действительность»; «Коммунистическое отношение к труду — это значит честное и добросовестное отношение» и т. д. И всякий дальнейший анализ того, а что же такое материя, правильность, честность кажутся ему ненужной схоластикой, оторванными от жизни завихрениями. Получив возможность навязывать свою точку зрения другим, он с важным видом поучает их и, естественно, достигает лишь одного — реакции вроде: «Подумаешь, философия: одни тривиальности».

Философия, подобно математике, оперирует предельно общими, а потому достаточно абстрактными и на первый взгляд вроде бы простыми положениями. Но в математике есть специфический язык и символика, которые отпугивают профанов. Философские же термины взяты из обыденного языка, и кажется иному, что нет ничего легче, чем порассуждать на тему «Причина вызывает следствие, а следствие обратно влияет на причину» или изобрести новую «диалектическую» форму мышления, а то чего доброго взять и открыть «универсальный закон природы».

Другой же, познакомившись с философией по таким ее «образцам», вообще отказывает ей в праве называться наукой. Известный позитивист Карнап считал, что философу не хватает живости воображения, чтобы стать романистом, и точности мышления, чтобы быть ученым.

Оба эти взгляда — две стороны одной медали: непонимание того, что именно изучает философия в действительности, что представляет собой ее, как говорят в науке, эмпирический базис. Чтобы избежать этих ошибок надо знать, что существует два рода опыта: опыт, отражающий вещи, окружающие человека, и опыт, отражающий отношения человека к этим вещам.

Ученые давно уже изучают камни и растения, звезды и атомы. Но законы человеческого поведения и познания стали предметом изучения недавно; науки, занимающиеся этим, не столь еще точны и «солидны», как, например, физика. Между тем, как показывают исследования, проводимые в школе швейцарского психолога Жана Пиаже, наше поведение, наш взгляд на мир, способность усвоить те или иные нормы деятельности зависят от характера и уровня развития определенных структур человеческого сознания, своеобразных опорных пунктов в нем, отражающих наши объективные отношения с окружающей средой. Эти «опорные пункты» называют в философии категориями.

Так, между различными явлениями могут быть отношения необходимости и случайности, целого (системы) и части, сущности и явления и т. д. Систему подобных категорий В. И. Ленин сравнивал с сетью, которую человек набрасывает на мир с тем, чтобы познать его.

Знание о таких отношениях и общих свойствах действительности первоначально фиксируется на уровне обыденного сознания: в житейской мудрости, пословицах, поговорках. Часто этого бывает достаточно. Если девушка говорит, что она опоздала на свидание случайно, то ожидающий ее юноша не станет вступать с ней в философскую дискуссию о соотношении случайности и необходимости. Но нельзя понять причины поведения элементарной частицы или познать исторический процесс без точного выяснения смысла термина «случайность».

Еще пример. Создание любого технического устройства или, тем более, осознание его принципиальной схемы предполагает системный подход к действительности. В этих случаях мы, примерно, понимаем, что такое система, и особой нужды в философском анализе не испытываем. Но оказалось, что при переходе к сознательному регулированию жизни сложных биологических и социальных систем нашего интуитивного представления о системном подходе недостаточно. И философы занялись изучением (на материале истории и современного состояния общества и познания) того, как возникает системный подход (особое отношение человека к действительности) и что это такое.

Это не менее важное и не менее научное исследование, чем, скажем, в области физики или химии. Причем исследование, требующее особых навыков, особого умения дышать разреженным воздухом абстракции и не утрачивать при этом чутье к фактам. Болтать о системном подходе, конечно, легче, чем изучать реальную систему атома. Но изучать системный подход вообще во многом труднее, чем исследовать конкретную физическую систему. Люди, третирующие философию за ее «тривиальность», просто не видят этого опыта второго рода, лежащего в ее основе.

Например, советский астроном Г. И. Наан считает, что проблему бесконечности вселенной могут изучать физики, математики, астрономы. А философ — если он за это берется — пусть дает общую сводку достижений отдельных наук. «На наш взгляд, — пишет он, — философское решение проблемы бесконечности не может, быть найдено на путях вымучивания дефиниций с абсолютами; оно может быть найдено только путем конкретного анализа конкретной физической ситуации...»

А почему, собственно, физической? Математик, например, анализирует возможную ситуацию, строит математическую гипотезу, а затем производит ее физическое истолкование. Лобачевский, создав свою геометрию, не анализировал никакой конкретной физической ситуации, и первая ее физическая интерпретация была

Взгляд с вершины

получена несколько десятков лет спустя. Это одна ступень абстракции.

Философская абстракция идет еще дальше. Всеобщий «каркас» мира и любого предмета (наиболее общие законы развития природы, общества и мышления, как говорил Ф. Энгельс), общая структура (или, вспомнив уже использованные нами сравнения, — принципиальная схема, анатомия) человеческой деятельности в мире — вот вселенная философа. И результаты ее изучения служат основой для взаимопонимания и кординации действий людей, исследующих вселенные частных наук.

Если философ станет дублировать представителей других областей знания и попытается дать суммарную сводку их результатов (что, кстати, в наш век невозможно физически: ежегодно в мире выходит до 200 тысяч книг и журналов, а человек за пятьдесят лет ежедневной работы по 12 часов в день может освоить 24 тысячи книг среднего объема), он действительно станет верхоглядом.

Подлинный философ идет иным путем. Схватывая дух современной науки, он осознает характер современного видения мира человеком, принципы отношения человека к миру.

Образное выражение «вселенная философа» не означает, что философ изучает часть мира или мир в целом наряду со вселенными космолога, физика и т. д. Он не дублирует частные науки и не суммирует их, но встает на иную исходную позицию. Представители частных наук изучают сам мир. Философ непосредственно имеет дело с человеческой деятельностью по изучению и преобразованию мира.

Результаты философского видения оказываются на первый взгляд простыми. Но эффективные и одновременно достаточно общие принципы всегда просты. И по этому поводу не скажешь лучше, чем Энгельс, который, показав в «Диалектике природы» проявления одного из философских законов в самых различных областях действительности, резюмировал: «Весьма вероятно, что те самые господа, которые поносили закон перехода количества в качество, как мистицизм и непонятный трансцендентализм (оторванность от опыта. — В. С.), теперь заявят, что это есть нечто само собой разумеющееся, банальное и плоское, что они это применяли уже давно и что, таким образом, им не сообщают здесь ничего нового. Но то, что некоторый всеобщий закон развития природы, общества и мышления впервые был высказан в его общезначимой форме, — это всегда остается подвигом всемирно-исторического значения. И если эти господа в течение многих лет заставляли количество и качество переходить друг в друга, не зная того, что они делали, то им придется искать утешения вместе с мольеровским господином Журденом, который тоже всю жизнь говорил прозой, совершенно не подозревая этого».

Среди тех, кто, казалось бы, искрение предан философии, тоже встречаются люди, смущающиеся ее «простоты» и абстрактности: и перед другими неловко (пустяками, мол, занимаешься, шел бы в цех или уж хоть в лабораторию), и себя как-то меньше уважаешь... Прочитал молодой философ рекомендованную мной статью, где предлагается решение одной запутанной философской проблемы, и говорит с разочарованием:

— Уж как-то слишком просто...

— А что вы хотите?

Действительно, что хочет человек, не удовлетворяющийся простым решением сложных вопросов?

Тут возможны два случая. С одной стороны, склонность к излишней усложненности, к философствованию иногда проявляют люди психически неуравновешенные. Их собственные «философские» фантазии компенсируют им неудовлетворенность реальной жизнью. Но ведь и любая философия возникает тогда, когда мы не можем действовать привычным путем, чем-то неудовлетворены, что-то не можем сделать так, как хотелось бы. Вот это-то и ставят в вину философам, за это-то и цепляется образованный мещанин-критик, который с удовольствием смакует тему: «А ведь все философы немножко того...»

Но разница между философом-революционером и философствующим неудачником предельно ясна. Первый прибегает к помощи философии потому, что он хочет и может переделать неудовлетворяющий его реальный мир к лучшему. Второй уходит в философию от действительности и уходит потому, что слишком слаб, чтобы нормально функционировать в ней. Мещанин может приспособиться к любой действительности, но он абсолютно неспособен к ее творческой переделке: зачем ему это — он потребитель.

Требование ясности и научной строгости в философии смерти подобно для тех, кто, разочаровавшись в жизни, ищет в «философском тумане» прибежища.

О таких людях можно сказать словами Станислава Лема: «Заниматься неразрешимыми проблемами, которые нельзя ни бросить, ни разрешить, все равно, что разгадывать тайну: ничего не выйдет, конечно, а все-таки как-то достойно, потому что тайна вечна. Для определенного стиля мышления это само по себе ценность».

С другой стороны, в туманные одежды любят рядиться и те философы-профессионалы, для которых не ясны цели философии и решение ее кардинальных проблем (а то, что им ясно, в действительности оказывается слишком тривиальным). В этом случае используется «эффект непонятности», безотказно действующий на иную аудиторию: слушатели загипнотизированы и думают: «Лектор-то умный, так говорит, что я ничего не понял». А лектор всего-навсего выразился «по-научному»; существование назвал экзистенцией, стремление — интенцией и т. д. и т. п. Жаргон профессионала немедленно подхватывается любителями моды и модерна, которым очень хочется быть «на уровне»: так мещанин подбирает ключик и к философии. Таких философов-профессионалов шокировала прямая связь философских идей с насущными потребностями жизни в работах Маркса и Энгельса, раздражало невнимание со стороны этих корифеев к кастовым ужимкам и ритуалам их, как выражался Ленин, «профессорской философии».

Занятие философией — дело серьезное и ответственное. Философ-марксист хорошо помнит слова Маркса, содержащие упрек философии прошлого и указание пути философии будущего: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его».

Философские идеи, выступающие орудиями изменения мира, должны быть надежными и эффективными. И пусть мещане от философии кричат: «Ах, ах, высокий класс!» — по поводу своих эффектных трюков. «Простая мысль, но выраженная честно, — писал физик Ричард Фейнман, — полезнее туманных намеков».

Философ предлагает людям жизненную программу. Но в отличие от религиозного проповедника он апеллирует не к богу, а к фактам и логике. Знающий о двух формах опыта, о необходимости осознания целей человеческой деятельности, такой философ не будет испытывать чувство неловкости, отвечая на вопрос о своей профессии.

Путь к истинной философии - это путь по лезвию бритвы между пропастями кокетничающего профессионализма, шизоидной туманности, скептицизма и вульгаризаторства «здравого смысла».

Но это путь к вершине. Только с нее открывается целостная перспектива человеческого поведения, соответствующего разумным целям Человека в Мире, который благодаря такой деятельности Человека тоже будет становиться более разумным и в конце концов станет Миром Разума.