О своем учителе рассказывает академик А. СПИРИН

Мне повезло: студентом младших курсов, когда будущее представляется довольно расплывчатым, я встретил человека, сыгравшего во многом решающую роль в моей жизни.

К тому времени, когда я познакомился с Андреем Николаевичем Белозерским, он был уже профессором университета, заведующим кафедрой, и не один год, не одно десятилетие. Сменялся курс за курсом, десятки студентов прошли через его семинары, сотни слушали его лекции. И если не у каждого, то, уверен, у очень и очень многих осталось неизгладимое впечатление о его облике. Образ его запомнился на всю жизнь. И все же этого выдающегося человека и ученого знали только те, кто непосредственно с ним соприкасался так или иначе. Поэтому я хочу рассказать о нем тем, кто сегодня вступает в науку. О том, как важно в эту пору иметь умного и чуткого наставника. Потому что наука- это не только факты, идеи, рождение гипотез, их борьба и утверждение, но и люди с их страстями, передающие эстафету научной истины.

На биологический факультет Московского университета я поступил летом сорок девятого года. Четверть века назад. Но откровенно говоря, я и сегодня не могу понять, что привело меня в биологию. В школе я больше всего интересовался химией, накануне выпускных экзаменов увлекся генетикой, собственно же биологии я никогда не знал. Правда, поступая в университет, я уже четко понимал, что иду на биохимию, и, когда наступило время распределяться по кафедрам, выбрал кафедру биохимии растений.

Но почему, откуда это «био»? И вообще, как спустя годы, ничего не придумывая, точно определить, по какой причине одни люди увлеклись коллекционированием марок, а другие предпочитают футбол? Думаю, во многом это определяет подкорка, подсознательные процессы, детские настроения, цепь случайностей. Так, во всяком случае, произошло со мной: мой тогдашний выбор не был сформулирован сознательно.

Поразительно другое. За прошедшие годы мои научные интересы претерпели довольно значительную эволюцию. Я занимался химией бактериальной клетки, пытался выяснить ее антигенный состав в связи с изменчивостью, потом наткнулся на интересные вопросы в области нуклеиновых кислот, стал исследовать их нуклеотидный состав, потом ушел совсем в физикохимию - в молекулярную структуру нуклеиновых кислот. Затем меня привлекли рибосомы - сложные нуклео-протеидные объекты клетки. А так как рибосомы, по случайному совпадению, оказались белоксинтезирующим аппаратом, то я от изучения их структуры стал постепенно сдвигаться в сторону их функционирования и вполне естественно вернулся к проблемам биосинтеза белка.

Я говорю: вернулся, потому что мои самые первые, еще студенческие интересы в какой-то мере были связаны как раз с этой темой. Недавно я нашел у себя старый, пятьдесят второго года, пригласительный билет на конференцию научного студенческого общества. Там сказано, что планетарный доклад «Проблемы биосинтеза белка» сделает А. Спирин. Это именно то, чем я занимаюсь последние годы в Институте белка Академии наук СССР в Пущино.

Как же это теперь объяснить? Жило ли в моем подсознании желание изучать белок и его биосинтез или это чисто случайный цикл? Не знаю, только это факт.

И именно тогда, еще до доклада, я познакомился с профессором Андреем Николаевичем Белозерским, заведующим кафедрой биохимии растений.

Практику второго курса в пятьдесят первом году («юбилейная» для меня конференция состоится позже) студенты биофака МГУ проводили в Чашникове, под Москвой. Там мы устраивали нечто вроде научных симпозиумов, на один пригласили Андрея Николаевича, как раз на тот, где я делал доклад о структуре белка. Тогда я увлекался теорией Зелинского-Гаврилова (потом она не подтвердилась). Андрей Николаевич выступил после меня и сказал, что данные, на которые я ссылаюсь, не подтверждаются и что ближе к действительности другая теория. Я, конечно, не согласился, полез спорить. Это ему понравилось: студент второго курса не побоялся спорить с профессором. Он это всегда очень ценил. Ценил самостоятельность, личность в человеке, в ученом. Возражать ему, отстаивать свою точку зрения мог каждый, не только начинающий исследователь, но и студент.

К тому времени Белозерский успел сделать многое. Открыл тимин в растениях и первым в мире выделил из них популярную ныне дезоксирибонуклеиновую кислоту. Интенсивно работая с бактериальной клеткой, он дал первую в мировой литературе сводку по содержанию нуклеиновых кислот в бактериальных клетках, определив связь этих соединений с возрастом и с активностью размножения у бактерий. Затем полностью переключился на их химию, антигенный состав, изучал антибиотики. Все это были очень интересные исследования, и, разумеется, они не могли не привлечь меня. Однако, оглядываясь на прошедшие годы, я отчетливо сознаю, что на окружающих он влиял не только и не столько как ученый (хотя куда от этого деться?), но прежде всего как личность. Молодежь, студенты очень четко разбираются в том, кто есть кто.

Более того, я думаю, что личность, человеческие качества руководителя всегда влияют на учеников и сотрудников больше, чем научная проблематика, которой он занимается. Вот и в школе из всех остальных дисциплин я предпочитал химию, скорее всего потому, что нам повезло на преподавателя.

Из всего, что делалось на кафедре Белозерского, мне больше всего понравилось направление тогдашних его работ - нуклеиновыми кислотами я поначалу заниматься не хотел. Однако, когда он дал мне тему «Химия бактериальной клетки», тему необъятную, я, признаться, растерялся. Но делать нечего. Ладно, думаю, возьму для начала какие-нибудь обзоры, руководства, напишу. Хорошо, соглашается Андрей Николаевич. Только вы мне, Саша, должны так написать, чтобы я и вашу мысль увидел, ваше мнение, вашу позицию.

В те годы он был назначен директором биолого-почвенного института МГУ (тогда было разделение: факультет - учебный, институт - научный). В институте то и дело возникала масса вопросов, и надо было знать Андрея Николаевича, чтобы понять, что он погрузился в них целиком: чувство долга у него было потрясающее. Так что я старался его где угодно поймать, он бегло смотрит и говорит: хорошо, делайте дальше. В общем, был я предоставлен самому себе. И сошлись мы с ним, думаю, потому, что у меня часто получалось.

Разными путями находят друг друга учитель и ученик. Младшего привлекает тематика, манера исследовательской работы, моральный облик старшего. Но и руководителю далеко не безразлично, кто к нему идет. Его, в свою очередь, интересует эрудиция студента и молодого сотрудника, степень увлеченности, преданность науке, характер. И все, что бы я ни делал на кафедре, позволяло Андрею Николаевичу проверять меня не раз и не два.

Диплом мой тоже был связан с бактериями, я смотрел их антигенную структуру и содержание нуклеиновых кислот, а аспирантом целиком переключился на нуклеотидный состав ДНК и РНК. Методик тогда хороших не было, и я сказал Андрею Николаевичу, что начну с разработки методики. Он мне: вы это, Саша, бросьте, времени мало, а пользуйтесь тем, что есть, как все на кафедре. А я ни в какую. Сижу месяц, второй, полгода, никаких данных не выдаю. Он приходил в лабораторию, ужасался, ругался: вот, черт возьми, занимаетесь какой-то мурой, прекратите, вы что, о сроках забыли? И.продолжал ждать. В результате я методику выжал, и на ее основе потом все анализы пошли: и мои, и других аспирантов, кто вслед за мной начинал изучать нуклеотидный состав. А он, когда я методическую схему решил, сам же первый радовался.

С моей кандидатской диссертацией начался как бы второй этап работ по нуклеиновым кислотам. А когда я от них отошел, вернувшись к проблеме биосинтеза белка, он опять не спорил, видя, что я нашел свою дорогу, свою область. Убедившись, что я всегда занимаюсь тем, что меня действительно в данный момент интересует, он с прежним живейшим участием обсуждал со мной мои планы, как до этого - наши общие.

Андрей Николаевич - ученик Кизеля, основавшего кафедру биохимии растений в МГУ. В тридцатом году Александр Романович заприметил Белозерского (тому тогда двадцать пять исполнилось) среди молодежи Среднеазитского университета и пригласил к себе. Андрей Николаевич стал его главным помощником в организации кафедры. Уже много лет после смерти своего учителя он нам не раз говорил: вот Кизель - это был биохимик, а мы с вами - так... Понимаете, Кизеля давно не было в живых, Андрей Николаевич стал членом-корреспондентом, затем академиком, вице-президентом Академии наук, мог бы сказать: Кизель - что? Профессор? Я его давно перерос. Но он всегда ставил своего учителя недосягаемо выше.

Полагаю, хотя с Андреем Николаевичем я никогда на эту тему не разговаривал, что на кафедре он продолжал придерживаться традиций, заложенных Кизе-лем. То есть не то чтобы он им следовал сознательно: мол, Александр Романович в такой ситуации так поступал, и я точно так же сделаю. Нет, здесь было все иначе.

Мне кажется, научная школа, да и не только научная - это определенная культура работы, которая воспринимается, воспитывается, впитывается в определенной среде. А одну из решающих ролей в ней играет руководитель. Только одну, не объединяя все исключительно в себе самом.

Андрей Николаевич, конечно же, приглядывался к студентам, начинающим работать на кафедре, как когда-то привлек внимание своего учителя к себе. Но коллектив кафедры складывался долгие годы, постепенно, исподволь, и психологический климат формировался не только Кизелем, не только Белозерским - всеми вместе, сообща. И новые поколения студентов, аспирантов, преподавателей, научных сотрудников подсознательно его ощущали. А затем, принимая, начинали вносить свою лепту.

Кстати, традиции школы могут быть привнесены извне, человек может усвоить определенную культуру работы опытом. Это достигается большим трудом, требует большего времени, но и таким образом можно сформировать школу.

К тому же в ней не обязательно быть и учителю, иной раз школа, как правила определенного коллектива, создается и без него. Потому что, если хотите, школа - это цивилизация в микромасштабе. А она-то ведь формируется сама по себе.

И все же лучший, разумеется, способ впитать традиции - это смолоду начать свои исследования в коллективе с четко определившимся стилем, духом работы, поиска, высотой интеллектуального напряжения. Смолоду, если обобщить, учиться культуре работы в широком смысле слова.

Нас, учеников Андрея Николаевича, всех, кто с ним работал, привлекали в нем отсутствие рекламное™, широта общебиологических интересов, культура постановки проблемы, умение видеть и дожимать главное, простота, четкость и ясность мысли. Он не только в науке, но и вообще в жизни не любил туманных фраз, расплывчатых понятий, запутанных формулировок.

А больше всего поражала его искренняя радость чужим успехам. Никогда, ни к кому, ни к одному человеку, близкому ли, далекому ли, у него не возникало чувство ревности, зависти, конкуренции. Всегда уважал подлинную науку, откуда бы она ни исходила. Помню, как он, выдающийся исследователь нуклеиновых кислот, восторгался блестящими открытиями Чаргаффа, Уотсона и Крика. Понимаете, у него даже не возникало мысли, что их громкая слава может затмить его прежние работы. Он сам был крупным ученым. Вот что важно - настоящие ученые не завидуют, у них есть свое. Это всегда очень четкий критерий: жадность, зависть, ревность -• обычно проявление слабости. Наверное, во всем.

Это редкая удача - расти, формироваться рядом с таким человеком. Редкая потому, что подобным качеством обладают весьма немногие ученые, да и не только ученые. Многие пытаются скрыть, подавляют в себе червя конкуренции, всеми силами хотят избавиться от подобных эмоций. Для Белозерского в этом просто не было нужды.

Я знаю это точно, потому что он был удивительно прямым человеком. У него никогда не было закулисных сделок, задних мыслей. Другой хоть что-то, а на уме держит, всего не выскажет. Андрей Николаевич в этом смысле был полностью открыт: что думает, то и говорит, как ребенок. Абсолютная откровенность и при этом абсолютная доброжелательность и доверчивость... По-моему, взрослых людей таких не бывает. Плохому человеку обмануть его ничего не стоило, но, думаю, не ошибусь: мало кто этим пользовался. Его доверчивость обезоруживала и потому срабатывала.

Вот он кого-то отругал: понимаете, Саша, я ему так и сказал, вы такой-растакой, плохой человек, понимаете, Саша, так и сказал, а он не обиделся, понял, обещал исправиться... А ведь были люди - мы это знали, - для которых об исправлении и речи быть не могло. Андрей Николаевич все равно верил, и много времени должно было пройти, прежде чем он разуверялся в ком-то, до последних дней он жил с переоценкой людей. И очевидно, правильно: ведь это так важно. Для людей хороших.

Поэтому у него не было или почти не было врагов. Где бы он ни начинал работать, к нему сразу располагались все. Понимаете, он был человеком, которого все любили. Уважение - само собой, уважают многих. И вот ведь какая поразительная .вещь, он не был авторитарной личностью, напротив, он был ее полной противоположностью, антиподом, а пользовался - всюду - колоссальным влиянием: на кафедре, в университете, в президиуме академии.

И при этом не был говоруном, по ерунде не любил говорить, и не только по ерунде. Мог даже смолчать, это когда понимал, что говорить, доказывать что-то бесполезно. Трудные времена и ему приходилось переживать, его временный отход от нуклеиновых кислот в конце сороковых годов был во многом предопределен положением в биологии. В сорок девятом, напоследок, он публикует свою знаменитую статью по нуклеиновым кислотам у бактерий, получает Ломоносовскую премию... Потом, годы спустя, у него в разговорах проскальзывала горечь - столько поломала в его работе та печально знаменитая августовская сессия ВАСХНИЛ, Но, по-моему, и тогда и потом он придерживался самой правильной позиции. Андрей Николаевич интуицией всегда чувствовал, как надо поступать. В сороковых - не жаловался, в пятидесятых - не занимался реваншизмом. Говорил: нам, Саша, надо работать, у нас есть наука, давайте работать.

Смотрите, сколько он создал новых коллективов: лабораторию биохимии микроорганизмов в Институте биохимии имени А. Н. Баха, кафедру вирусологии в МГУ и в МГУ же - межфакультетскую лабораторию, знаменитый ныне молекулярный корпус. Но, знаете, все поражались, как это у него получалось. Потому что он совсем не был администратором. Или, может быть, был классным администратором, потому что не был им?! • В том смысле, как мы это понимаем. Он подбирал себе одного-двух заместителей и всю административную работу полностью, на сто процентов, не контролируя ни одну мелочь, доверял им. Контролировал же только стратегические направления, выбор пути в научных исследованиях.

Чувствую, кое-кто может поймать меня на слове: значит, все же контролировал. Значит, он все же ограничивал, пусть не жестко, стремления учеников.

А я еще раз повторяю: он никогда не подавлял самостоятельность, никому не навязывал своего мнения, ни доктору наук, ни студенту. Напротив. «Что вы меня, Саша, спрашиваете, - часто говорил он, - вы здесь лучше разбираетесь!» И разве важно, разве имело значение, что он при этом преувеличивал ваши знания и преуменьшал свои. Подобные фразы окрыляют. Они побуждают вас еще глубже разобраться в обсуждаемой проблеме.

Когда я ныне прихожу к своему студенту или молодому коллеге и интересуюсь определенными аспектами его работы, он начинает более интенсивно работать именно в этом направлении. Потом, спустя какое-то время, я ему говорю: знаете, так-то это так, но вот здесь... И начинаю с ним вместе рассуждать, какие следствия могут быть из полученных результатов, что стоит проверить еще раз, что попробовать по-иному. И на следующий день он буквально бросается работать в том направлении, которое мы с ним (или он со мной) обсудили.

Такой метод для Андрея Николаевича был всегда главным. Не бывало, чтобы он когда-нибудь сказал: вы этого не понимаете, делайте, как я говорю, я вас старше и опытнее. Никогда, несмотря на весь свой громадный авторитет. Он понимал свою задачу иначе: заинтересовать, увлечь проблемой, которая ему самому кажется интересной, мог спорить, еще как, но на равных, доказывать, приводя доводы. А дальше дело ваше. И такую атмосферу - свободы, доброжелательности, возможности проявления любой личной идициативы - он неизменно создавал в каждом месте, где работал.

И, понимаете, такая свобода не приводила к анархии. Потому что был коллектив единомышленников и Андрей Николаевич - старший друг, главный партнер и опытный соучастник, с которым можно было обсудить все. Вот что было.

Ведь как определяется выбор пути в науке. Во многом - интересом окружающих в самом широком смысле слова. И если все вокруг единомышленники, то им незачем навязывать вам какие-то мысли и идеи. Своим обсуждением они помогут зам же отработать ваши Планы, будут возражать только лишь затем, чтобы вы могли эти возражения осмыслить и проговорить. Доверять - не значило беспрекословно слушаться. Чем способнеее человек, тем больше у него самостоятельности. Вы оставались при своем мнении? Прекрасно, значит оно правильное или, во всяком случае, не полностью абсурдное. В науке всегда есть четкие критерии что хорошо, что плохо. И любая четко сформулированная задача заслуживает, чтобы над ней работали.

Но бывает и так, что интерес к той или иной научной проблеме еще не стал общим. И когда вы работаете над темой при полном отсутствии интереса к ней окружающих, вы тем самым посылаете сигнал на будущее Здесь риск, в науке все складывается из риска и никто не гарантирован от ошибок...

Когда я начинал работать у Белозерского он был меньше загружен и мог уделять больше внимания каждому ученику. Тогда он любил приходить в лаборато-ию. Придет, чаще под вечер, сядет, смотрит как я ставлю эксперимент, мы разговариваем. На' самые разные темы. И не только я с ним делился, но и он со ной. Потом, когда меня назначили директором Института белка, мы встречались реже, то он занят то я но он всегда знал, чем я занимаюсь, на чем застрял что выскочило неожиданного, всегда с интересом расспрашивал и с не меньшим интересом выслушивал И каждый раз, когда у меня возникали сложные ситуации по всем кардинальным, узловым вопросам я шел за советом к нему.

И вот теперь перед коллективом возникает вопрос - что будет дальше? Как будет развиваться направление работ? Сохранится ли созданная атмосфера? На кафедре, в молекулярном корпусе?

После смерти Андрея Николаевича меня назначили заведующим кафедрой биохимии растений МГУ и предложили быть научным руководителем межфакультет-кои лаборатории. Я не хочу сказать, что теперь, когда мне предстоит решать сложный вопрос или конфликтную ситуацию, я каждый раз думаю, как поступил бы на моем месте Андрей Николаевич. Нет, утверждая так я преувеличил бы. Но за двадцать лет, что я проработал рядом с ним, наверное, многое впитал осознанно и незаметно для себя. И я знаю главное, что предстоит мне вместе с коллективами кафедры и лаборатории-поступать так, чтобы не страдало основное - наша научная работа.